Это путешествие в Египет я рассматриваю как свое второе рождение. Оно оказалось еще более увлекательным, чем я смел надеяться. За прошедшие века песок поглотил целые миры, которые мы только начали открывать. Эти люди восхищают меня, и мои дни здесь стимулируют меня умственно и физически, чего никогда не бывало дома. Я не знаю, когда мы вернемся в Англию. Надеюсь, что это будет ненадолго.
На этом должен заканчивать. Вернулся дядя Руперт, как мы с радостью отметили, целый и невредимый, и я не могу дождаться, когда услышу о его схватке с теми ничтожными бездельниками.
Искренне твой
Лайл.
P.S. Я бы хотел, чтобы ты не использовала в отношении меня обращение «милорд». Слышу, как ты произносишь это с досадой и насмешкой в голосе, и представляю, как ты склоняешься в глубоком реверансе, или — учитывая твою путаницу насчет того, что разрешено и что не разрешено девочкам, — в поклоне.
Л.
P.P.S. Какие еще гравюры?
Четыре года спустя
Лондон
2 февраля 1826 года
Мой дорогой Л.!
Мои поздравления к твоему восемнадцатому дню рождения. Пишу второпях, поскольку опять отправляюсь в изгнание, на этот раз в Чешир, с дядей Дариусом. Теперь буду знать, как брать с собой в игорный дом такую маленькую болтушку, как Софи Хаббл.
Как бы я хотела, чтобы твой недавний визит продлился дольше. Тогда мы могли бы вместе отметить этот важный день. Но я знаю, что тебе гораздо лучше в Египте.
К тому же, если бы ты задержался здесь, тебе, возможно, вообще не разрешили бы вернуться в Египет.
Вскоре после твоего отъезда твоим родителям пришлось пережить тяжелое испытание. Ты же знаешь, я всегда скрывала правду от взрослых. Лорду и леди Атертон я дала понять, что чума египетская — это не та ужасная и смертельная болезнь, которую связывают с временами Средневековья, а всего лишь одно из обычных недомоганий, которые часто переживают путешественники. Но спустя несколько недель после того, как твой корабль поднял паруса, какой-то негодник рассказал им правду! У них началась истерика, закончившаяся требованием повернуть судно назад. Я твердила им, что возвращение назад просто убьет тебя, но они сказали, что я излишне драматизирую. Я!!! Ты можешь поверить? Надо заканчивать. Посыльный здесь.
Нет времени обо всем написать. Достаточно сказать, что мой приемный отец все уладил, и пока ты в безопасности.
Adieu[3], мой друг. Думаю о том, увижу ли тебя когда-нибудь снова и… О, черт! Должна идти.
Искренне твоя
Оливия Карсингтон.
P. S. Да, я пропустила фамилию Уингейт, и ты не удивишься почему, когда я расскажу тебе, что мой дядя по отцовской линии сказал о моей маме. Будь жив отец, он бы отрекся от них, и ты знаешь… Чертов посыльный! Он не станет ждать.
Деревня в десяти милях от Эдинбурга, Шотландия
Май 1826 года
В замке Горвуд уже два года никто не жил.
Старому мистеру Далми, здоровье которого становилось все хуже, за несколько лет до этого пришлось переехать в современный, более теплый и сухой дом в Эдинбурге. Его управляющий еще не нашел арендаторов, и смотритель дома, прошлой весной пострадавший от несчастного случая, до сих пор не вернулся. Вот почему реставрация и ремонтные работы, длившиеся целую вечность, иными словами — на протяжении всего времени, пока мистер Далми жил в замке, постепенно замерли.
И в этот весенний вечер Джок и Рой Рэнкин были полными хозяевами в замке.
Они, по обыкновению, рылись в мусоре. На собственном тяжелом опыте братья убедились, что великолепные камни из зубчатых стен не выдерживают падения на землю с высоты более сотни футов. Подвальный этаж замка, полный обломков, давал возможность более легкой наживы. Кто-то уже пытался украсть часть лестницы. Тот, кто их нанял, хорошо заплатит за оставшиеся каменные глыбы.
Когда они выкапывали большой фрагмент лестницы из слоя извести и обломков, свет фонаря упал на круглый предмет, не похожий ни на кусок извести, ни на обломок камня.
Джок поднял его и осмотрел, прищурившись.
— Глянь-ка сюда, — сказал он.
Собственно говоря, он сказал немного не так. Они с Роем говорили на шотландском варианте английского языка, который рядовой англичанин мог бы с легкостью ошибочно принять за санскрит или албанский.
Если бы они разговаривали на узнаваемом английском, то их речь звучала бы так:
— Что у тебя там?
— Не знаю. Медная пуговица?
— Дай погляжу.
— Может, это медаль? — соскоблив грязь и внимательно вглядываясь в предмет, предположил Рой.
— Старая медаль? — обрадовался Джок. — За некоторые из них дают кучу денег.
— Возможно. — Рой потер еще и снова пристально посмотрел на предмет. — Р-Е-К-С,[4] — с трудом проговорил он по буквам. — Дальше значок, не буква. Потом К-А-Р-О-Л-У-С.[5]
Джок, чьи навыки чтения ограничивались умением распознать вывеску таверны, спросил:
— Это что?
Рой посмотрел на него.
— Деньги, — сказал он.
И они с удвоенной энергией возобновили раскопки.
Лондон
3 октября 1831 года
Перегрин Далми, граф Лайл, смотрел то на отца, то на мать.
— Шотландия? Нет, ни в коем случае!
Маркиз и маркиза Атертон обменялись взглядами. Лайл не пытался угадать, что это означает. Его родители жили в своем собственном мире.
— Но мы рассчитывали на тебя, — сказала мать.
— Почему? — спросил он. — В последнем письме я четко написал, что задержусь совсем ненадолго перед возвращением в Египет.
Они выжидали до последнего, когда оставались считанные минуты до отъезда в Харгейт-Хаус, чтобы сообщить ему о критическом положении в одном из шотландских поместий семьи Далми.
Этим вечером граф и графиня Харгейт давали бал в честь девяносто пятого дня рождения Юджинии, вдовствующей графини Харгейт, матриарха семьи Карсингтон. Лайл вернулся из Египта, чтобы присутствовать на нем, и не только потому, что это мог быть его последний шанс застать старую греховодницу в живых.
Будучи взрослым мужчиной, почти двадцати четырех лет от роду, и уже не находясь на попечении Руперта и Дафны Карсингтон, Лайл по-прежнему считал Карсингтонов своей семьей. Они были единственной настоящей семьей, которую он знал. Он и не думал пропускать празднование.
