Смеркалось. Деревья, теснившиеся на дальней стороне обрамленного тростником озера, постепенно таяли в тумане; он стелился по земле, подбираясь к дому по бархатным газонам и растворяясь в кустарнике.
Январь только начался, небо было чистым, голубым и холодным. Лишь там, где исчезло солнце, еще пылала полоска зари. Деревья, растущие неподалеку, были черными и голыми, над их макушками кружили грачи. Цветник под окном, яркий и благоухающий летом, сейчас был серым и неподвижным. Но, несмотря на это, чувствовалось приближение весны. Запах свежих прорастающих трав ударил в нос, когда Ким распахнула окно и выглянула наружу.
Через несколько недель появятся первоцветы, а потом у южной террасы пламенем распустится желтофиоль. Проснется озеро, и островок посредине него станет гнездовьем для множества разных птиц… Оживет тростник, в нем замелькает синевой зимородок. Желтые нарциссы, танцующие на ветру, огромные деревья, возвращающиеся к жизни…
Раздался стук в дверь. Ким поспешила закрыть окно и оглянулась. На пороге стояла громадная женщина, одетая в опрятную накрахмаленную униформу горничной; она с тревогой посмотрела на Ким и сунула ей конверт.
— Меня звать Траунсер, мисс, — сказала она. — Миссис Фабер хотела, чтобы я передала вам это.
Она исчезла прежде, чем Ким успела сказать хоть слово, так что девушке не оставалось ничего, кроме как открыть конверт ножом для бумаг, который она нашла на маленьком письменном столе, и с удивлением пробежать глазами написанное на листочке толстой почтовой бумаги послание.
«Дорогая мисс Ловатт, — говорилось в записке, — не давайте им препятствовать нашей встрече сегодня вечером. Я горю желанием познакомиться с вами. Я уверена, мы с вами прекрасно проведем время, и очень надеюсь, что мы сработаемся. Не сомневаюсь, вы прекрасно знаете свое дело.
Маргарита Фабер».
Ким опустила записку в сумочку и, повесив ее на запястье, направилась к двери. Сделав первые шаги по коридору, она почувствовала себя Христофором Колумбом, плывущим на поиски Нового Света.
Ким повезло — в коридоре она натолкнулась на служанку, которая указала ей дорогу.
Библиотека, в которую наконец попала Ким, оказалась огромной комнатой, в которой одна стена была полностью занята книгами, а рядом с пылающим камином стояло несколько удобных глубоких кожаных кресел.
С одной стороны камина стоял ящик с поленьями, а с другой, наслаждаясь теплом, свернулся в корзинке старый кокер-спаниель. Ким нажала кнопку звонка на столе из орехового дерева, чтобы ей принесли чай, обещанный экономкой, и через несколько минут горничная внесла поднос.
Ким заметила на столе пишущую машинку и осталась ею очень довольна: девушка была знакома с этой маркой, и к тому же это была самая последняя модель, работать на которой сплошное удовольствие.
Несомненно, думала она, прихлебывая чай и глядя вокруг, у семейства Фабер были средства сделать свою жизнь приятной и удобной. В этом доме богатство бросалось в глаза, свидетельства его были повсюду. Создавалось впечатление, что Мертон-Холл — безукоризненный механизм, однажды запущенный твердой рукой. Каждый был на своем месте и должен был безупречно выполнять свою работу. Иначе и быть не могло. И управлял всем этим мистер Фабер.
Каким же он был человеком, если заставлял свою мать посылать секретные послания только что приехавшей секретарше и вызывал выражение такого страха на лице той женщины, которая назвалась Траунсер?
Ким задумчиво бродила по комнате, разглядывая картины на стенах, а спаниель похрапывал в своей корзине, когда высокая застекленная дверь на террасу открылась, впустив порыв холодного воздуха и мужчину с собакой.
Пес был юной копией кокера в корзине; он уже собирался пойти поздороваться со своим приятелем, но тут заметил Ким и кинулся к ней. Лапы у пса были грязные, дружелюбие било через край, и через несколько секунд девушка была измазана с ног до головы.
— Назад, Маккензи! — приказал мужчина, и звук его голоса напомнил Ким щелканье хлыста. Он шагнул вперед, поймал пса за ошейник и выставил за дверь в коридор. — Иди, пусть тебя вымоют, — скомандовал он. Собака у камина протестующе заскулила.
— О, уверяю вас, ничего страшного… — начала было Ким, как вдруг у нее появилось такое чувство, словно температура в комнате упала на несколько градусов и ее слова застыли в холодном воздухе.
— Неужели? — с ледяной вежливостью произнес мужчина, размотал теплый шарф на шее и бросил его вместе с перчатками на столик. — Извините, я забыл, что вы должны были приехать. В противном случае я не стал бы врываться сюда подобным образом. Эта комната теперь ваше рабочее место.
— Да, я так и поняла со слов экономки.
— Я — Гидеон Фабер. — Он не протянул ей руки, только окинул быстрым, пристальным взглядом.
Ким стало очень неуютно. Этот человек производил странное впечатление.
И вдруг ее озарило… Все дело было в его глазах. Они были голубовато-серые, суровые и холодные, как северное небо. У Ким по спине мурашки забегали. Ей еще не приходилось общаться с человеком, в котором было столько высокомерия.
Она поняла это, когда он выставил за дверь пса, когда и не подумал извиниться за доставленные собакой неудобства, когда проигнорировал поскуливание у камина… И по его резкой, отрывистой манере говорить. И записка, которую ей прислала его мать, — умоляющая записка… она сказала обо всем заранее.
Но, несмотря на это, он был очень привлекателен — высокий, элегантный, с резко очерченными чертами лица, темно-каштановыми волосами, слегка загорелый, с густыми черными ресницами — потрясающими ресницами, — которые привлекали внимание к ледяным серым глазам. Впечатление не могли испортить ни грубый твидовый пиджак для верховой езды, ни старые вельветовые брюки.
— Насколько я понимаю, вы — мисс Ловатт? — осведомился Фабер. — Агентство не решило в последний момент прислать кого-нибудь другого? Иногда у них бывает подобная привычка.
— Нет, — ответила она, — я — Ким Ловатт.
— Ким? — Его брови удивленно изогнулись.
— Моя мать была поклонницей Киплинга.
— Понятно, — произнес он, подошел к письменному столу и дотронулся до печатной машинки. — Вам знакома эта модель?
Ким кивнула:
— Она гораздо более современная, чем все те, на которых мне приходилось работать раньше, и я уверена, что она мне понравится. Работать на ней будет сплошным удовольствием.
— Мне придется поговорить с вами о моей матери, — сказал Фабер. — Она не инвалид, но ей не разрешается утруждать себя больше, чем позволяет доктор. Он навещает нас раза два в неделю, чтобы приглядывать за ней, но во всем остальном она ведет нормальную жизнь.
