— Не имею ни малейшего представления.
— Обещаете никому не проговориться?
— Голову даю на отсечение!
— Сегодня днем, в пять часов, наш горячо любимый кормчий примет вас, именитый гость! На приеме будут присутствовать товарищи министры Чжоу Эньлай, Чжудэ, Чэньи. Тысяча поздравлений, высоко, высоко именитый гость!
— Рад разделить с вами такую честь.
— Это лучший день в моей жизни. И этим я обязана вам! Я впервые увижу так близко наших главных руководителей. За это я готова для вас на все, на все, на все!
Слезы стояли у нее в глазах. «Вот сейчас, — подумал я, — подхватить ее на руки и понести в спальню». Но мое желание было упреждено и пресечено восставшей из моего сна олицетворенной идеей Мао Цзэдуна, которая встала, как часовой, прямо передо мной.
В одном из залов бывшего императорского дворца нас ждали герои Великого похода: Мао Цзэдун, Чжудэ, Чжоу Эньлай, Чэньи. В голосе Чжудэ звучала успокоительная доброта. Черты лица Чэньи напомнили мне умилившего меня будду в пагоде в Ханчжоу. Чжоу Эньлай обладал обаянием романтического актера из первых звуковых фильмов. Что же касается идеи Мао Цзэдуна в ее живом обличье, то я с удивлением обнаружил у Мао загорелый оттенок кожи, приветливость и добродушие селянина и бородавку на подбородке.
Я лицезрел великих заступников и утешителей, которые видели за слепых, слышали за глухих и произносили речи, истолковывая молчание миллиарда немых. Слушая их, охотно веришь, что они обладают могуществом нового Сына человеческого, стремящегося развить у всех людей их единственно достойную способность — очаровывать и восхищать друг друга. Но за два часа, что я пребывал в их компании, меня постепенно, но все сильнее принялась сверлить одна мысль, которая подпортила радость дружеской беседы: эти высшие деятели выглядят простецкими и добродушными; но если они оказались в силах помешать моей крови обрести свои двадцать лет под солнцем Силуан, то, значит, они способны на все и могут все. Как в шекспировском датском королевстве, неладно что-то в их революции. Такое ощущение так и не покинуло меня, когда Чжоу Эньлай поднял тост за мое здоровье.
— Именитый гость, — сказал он (к неописуемой радости Силуан), — путешествуя у нас, вы повсюду оставили впечатление о себе как о писателе, поэте, истинном друге нашей страны. Мы все здесь поэты (мимолетный взгляд в сторону польщенного Мао, пишущего стихи). Позвольте поднять бокал за ваше здоровье и за солидарность борющихся народов мира. Пей до дна!
— Пей до дна!
Для фото на память Мао взял меня за рукав и поставил справа от себя. Золотистый фазан, предвещающий радость, глядела на нас в исступленном восторге.
В воскресенье в Пекине стояли холода, но было сухо и солнечно. В аэропорту меня провожали представители организации, пригласившей меня сюда на шесть недель. Перед самым отлетом один из них попросил меня высказать в одной фразе или слове мои впечатления. Что думает о Китае именитый гость, покидая его?
Все мои впечатления от увиденных людей и вещей, конечно же, перемешались и запутались. И вместо слов я вытащил из портфеля розу, спрятанную перед выходом из гостиницы. Я протянул ее Силуан. В глазах ее еще не исчез отпечаток общения с проводниками маоцзэдуновской идеи, и с такими глазами девушка подарила мне легкий, но долгий поцелуй, коснувшись моих горячих губ путешественника, скитальца.
1
В конце 1948 года, за неделю до Рождества, парижский поезд доставил меня рано утром на вокзал Файе в долине Арв, в Верхней Савойе. Я взял такси до Сен-Жерве-ле-Бен, а затем добрался по канатной дороге до Мон д'Арбуа, где находилось шале «Камин фей». Этот деревянный домик принадлежал родителям Армана Массиньи, моего товарища по факультету. Дела задержали его в Париже, и он любезно передал мне ключи.
Я уже бывал на этом курорте. В прошлую зиму я остановился в гостинице «Мон-Паккар». Хозяйка была дочерью старого проводника, очень уважаемого во всей округе. Хотя он и носил с далеких времен не доходившее до его ушей прозвище «отменный рогоносец», но это был отличный «белый» добряк и действительно отменный наставник в искусстве лыжного спорта. После пятнадцати выходов в его сопровождении я вполне прилично ходил и съезжал на лыжах.
Оказавшись в Сен-Жерве, я не забыл преподанных уроков и был уверен в себе. Особенно я был горд моими лыжами из ясеня нежнобежевого цвета и палками с хромированными кольцами и наконечниками. Виртуозом я не был, но смело катился по склонам Мон д'Арбуа, не падал даже на крутизне, тормозил по всем правилам, пуская фонтанчики, как снегоочиститель. Иногда я совершал вполне красивые спуски — если глядеть со стороны.
Я вставал на лыжи часа в два и катался до густых сумерек. По утрам, примерно в девять, я заскакивал в поселок и без всякой особой цели заглядывал в каждое из двух кафе, табачную лавку, холл гостиницы «Сен-Жерве». Любил я также торчать на Чертовом мосту, разглядывая проходящих красоток.
С лыжами через плечо, благоухающие, с пылающими щеками, распевая или хохоча, они направлялись к канатной дороге. На фоне снегов моя физиономия цвета черного дерева возникала для них внезапно: в их совсем юных глазах мое явление было дурным или добрым предзнаменованием в зависимости от указаний гороскопа на данное число календаря.
2
В то утро я шел на почту, когда увидел незнакомку, выходящую из «Сплендид-отеля». Я не знал, какие у нее волосы — черные, белые, русые или рыжие. Я не видел, как она одета, в какой шапочке и каковы черты ее лица. Вся моя прошлая жизнь, со всеми ее случайностями и необходимостями, сникла перед высшей властью ее движущегося задика.
Круговращательная лирика этой части ее тела, могучая, заразительная, невинная и провоцирующая в одно и то же время, казалось, сдвинула со своих мест все вокруг, что существовало в этот день, 24 декабря. Время, пространство, прохожие, свет, снег и мои чувства и ощущения молодого человека — все вдруг попало в зону гравитации великолепного зада, плывущего по своей орбите в космосе зимнего утра.
Я двинулся вслед за девушкой. Ничто на свете не остановило бы меня, даже если бы я дошагал до электрического стула. У кинотеатра «Снежный Парамаунт» она остановилась как вкопанная и обернулась. Я оказался нос к носу с ней, с ее тайно-обольстительным притяжением. Ошарашенный, восторженный и оглупевший, я не подобрал ничего лучшего, как промямлить:
— Который час, мадемуазель?
Она смерила меня с пят до головы и сморщила нос с такой искренней и клокочущей негодованием досадой, как будто я не пребывал в экстазе, а только что пнул ногой по ее блистательному заду. Не произнеся ни слова, она неспешно повернулась, чтобы продолжить свое сказочное шествие.
