все-таки нет карты. Я уже сказал, что не могу на своей «восьмерке» шарить над тундрой. Но если вы найдете Костю, я вас вытащу хоть с того света. С ненцами можно договориться насчет оленей и проводников. Кстати, не оставляйте батарейки в рации… Они замерзнут.
Старик-ненец мотал головой, отказываясь идти навстречу полярной ночи. Сережка предложил ему целую ванну спирта. Но старик давно бросил пить и строго-настрого запрещал своим пятерым сыновьям прикасаться к спиртному.
Тем не менее, на следующее утро из стойбища вышли четыре оленьи упряжки. Трудно сказать, что помогло убедить упрямого старика, то ли немыслимые деньги, которые предложила ему Люба, то ли ее огромные и светлые глаза еще более немыслимые на нашей грешной земле…
5.
Только тот, кто пережил Полярную Ночь, знает, что по-настоящему обжигает не огонь, а холод. Жар обжигает только кожу, холод мертвит, проникая внутрь и рождает первобытный ужас перед неизбежным. От солнца можно спрятаться в тени, но холод приходит ниоткуда и царит везде.
Мы шли вперед и не видели ничего кроме дороги, которой, в сущности, не было. Дорога была там, уже сзади нас, а впереди лежала белая, нетронутая пустыня.
На третий день пути у Сережки стала сползать кожа с обмороженного лица, и он поклялся отпустить себе бороду. Когда нас застигала пурга, мы ложились рядом с оленями, а когда она кончалась, не было видно рогов ближайшей упряжки.
На четвертый день пути старик-ненец отказался идти вперед. Инстинкт подсказывал ему, что мы подошли к точке возврата, после которой уже не будет пути назад. Старик верил не в нашу рацию, не в Мишкин вертолет на далеком аэродроме, а в солнце, которое появлялось из-за горизонта уже меньше, чем на час.
Я не стал с ним спорить. Даже словоохотливый Сережка молча сидел на нарах, очищая лыжи от налипшего снега. А в глазах Любочки не было ничего кроме отчаянной и немой мольбы…
На следующее утро, две оленьи упряжки повернули на юг, две пошли дальше на Север. Наши олени оглядывались и с тоской смотрели на своих товарищей…
6.
За семидесятой параллелью есть чуть ли не единственное на весь Гыданский полуостров плоскогорье. Его восточную сторону наши ребята в шутку называли Вороньими Камнями: похожий сверху на длинный птичий клюв мыс из огромных валунов далеко врезался в тундру. Кончик «клюва» лежал примерно в двадцати километрах от нашего пути.
У нас оставалась уже только одна оленья упряжка, да и от той было мало проку. Голодные олени с каждым разом все труднее поднимались на ноги и смотрели на нас влажными, обреченными глазами.
Сережка обморозил левую ногу и сильно хромал. Мне все чаще приходилось подставлять ему свое плечо. Одна Любочка, казалась, не знала усталости.
– Двужильная она, что ли?!.. – удивлялся Сережка.
Потом была пурга и она продолжалась сутки… Мы, прижимаясь к теплому оленьему боку и слушали, как бьется его сердце.
Любочка начала кашлять. У Сергея поднялась температура, и иногда он бредил: ему казалось, что он весело болтает с девушками на берегу теплого моря.
После пурги встать смог только один олень из четырех оставшихся. Оленя завали Тыгыр и он был вожаком уже не существующего стада.
Я уложил Сережку на нарты. Он тихо позвал меня.
– Смотри! – Сережка протянул мне листок, вырванный из ученической тетради – Это я нашел у Любы…
На листке была нарисована твердой мужской рукой карта с проложенным на ней маршрутом Кости из Дудинки на Гыданскую губу. Рядом с «клювом» Вороньих Камней стояла точка с росчерком, делавшим ее похожей на падающую звезду.
– Мы идем туда… – Сергей жалко улыбнулся, и его обмороженное лицо стало похоже на вырезанную из дерева маску. – У Любы все-таки есть карта… Ты не заметил, а Люба повернула к Вороньим Камням еще до пурги.
– Зачем?
– Глупый вопрос… Неужели ты не понял? Мы шли к этой точке с самого начала.
У меня вдруг ослабли ноги, и я почувствовал, как мне больно дышать вымороженным до синевы воздухом тундры.
– Полгода назад Костя был в отпуске. Наверное, они болтали о его работе, и Костя нарисовал карту, – сказал Сергей. – Но я уверен, что точку на этой карте Люба поставила сама.
Сережка был прав… Он был прав потому что еще никто не получал писем с того света с координатами могилы отправителя.
Сергей вытащил из-за пояса кухлянки батарейки для рации. Нам оставалось только вызвать Мишку Егорова и уже через семь часов мы были бы дома.
Я не знаю, слышала ли наш разговор Люба. Если нет, то она все поняла по нашим глазам. Люба молча стала на лыжи и пошла вперед. Она не оглядывалась, и поземка быстро заносила ее следы.
Я уронил батарейки в снег… Когда я поднял их, в них уже не было ни капли тепла.
7.
Я тащил нарты вместе с Тыгыром. Иногда олень косился на меня и испуганно всхрапывал.
– Мы же сдохнем здесь! – Сережка был готов кричать, но у него уже не было сил. – Пойми, просто сдохнем!
Я закрывал глаза, и земля падала мне навстречу. Тундра поднималась на дыбы и казалась мне вязкой, как болото, стеной. До точки на карте оставалось меньше километра, когда я натолкнулся на упавшую Любочку. Она улыбалась…
– Там… Смотри! – она попыталась повернуть голову. – Видишь?!..
Я смотрел на едва заметный над снегом оранжевый край палатки и был готов заплакать от бессилия. Я попытался уложить Любочку на нарты, но не смог. Она встала сама, и я видел, каких усилий ей это стоило. Последние метры мы тащили нарты втроем: двое умирающих от усталости людей и олень.
– Тыгырчик!.. Тыгырчик!.. Ну, еще чуть-чуть! – вместе со стоном выдавливала из себя Любочка. У нее пошла из носа кровь…
Если бы мы не натягивали лямки нарт, мы просто упали на снег. Чтобы облегчить наш груз, Сергей сполз с нарт и мне пришлось возвращаться за ним. Он часто терял сознание и в бреду снова болтал с девушками на берегу теплого моря.
– Там… Смотрите! – шептал он. – Ну, видите?!..
8.
Костя был жив… У него была сломана ключица. Воспаление легких убивало его сильное тело медленно, с большим трудом и у Кости еще оставался шанс.
До того как стать врачом, Любочка работала медсестрой, но делать уколы обмороженными руками мы смогли только вдвоем с ней.
Потом я вызвал по рации Мишку Егорова и пошел готовить площадку для посадки. Я плохо помню, как мне удалось расставить банки с
