Она ничего не знала и не умела. Она помнила про любовь, что это ритмичные вздохи, ненатуральные стоны и подозрительные чавкающие звуки – все в соседней комнате, где телевизор. Она сама никогда на это не смотрела.
И правильно делала, потому что это – не любовь.
И даже не секс.
Хорошо, что ей нечего было вспоминать. За нее все помнила Та, Другая, которая жила глубоко внутри, которую в прежней Монике Слай выдавали только шоколадные глаза…
Та, Другая, выплеснулась наружу шампанским и лавой, нежными прикосновениями и страстными объятиями, смелостью опытной куртизанки и пугливостью утреннего цветка…
Та, Другая, растворилась в дыхании мужчины, стала с ним единым целым, сплавилась кожей, кровью, золотом в жилах, единственными словами, имеющими значение для женщины…
Люблю. Твоя…
Он много их знал. Разных – симпатичных, красавиц, хорошеньких, милых, опытных… Даже профессионалок, пожалуй. И хорошо, что он знал только их. Потому что они тоже не имели никакого отношения к любви. Разве только к сексу…
Когда говорят «опытный любовник» – говорят ерунду. Опытным может быть слесарь. Дантист. Электрик. Но никакой опыт не поможет тому, кто впервые – после сотни женщин – испытывает вдруг удивительное и ни на что не похожее ощущение…
…Когда кожа нежна, как шелк, холодна, как ручей, жжет, как огонь, раздирает в клочья твое тело, и ты смеешься от счастья и благодарности за эти муки.
Когда целуешь и понимаешь, что раньше не жил, потому что жить – это дышать и пить, а ты только сейчас пьешь ее дыхание и не можешь напиться им, да это и невозможно. Напьешься – умрешь…
… и взлетишь в бесконечность темноты, где глазам больно от золота еще не родившихся солнц, где тьма бархатистая на ощупь, где вечность можно потрогать рукой, просто некогда это делать, руки заняты другим, совсем другим, и глаз не нужно, чтобы понять: эта грудь идеальна и создана Господом именно для твоей ладони.
И когда Высшие думали, как сделать розу царицей цветов, то вспоминали женщину, уставшую от любви и раскинувшуюся на груди своего мужчины – и зацелованные соски стали бутонами, а кровь на искусанных и улыбающихся губах – лепестками…
Он ласкает сейчас тело своей первой женщины, ибо первая – та, которую любишь. Он еще в силах удивляться и восхищаться – как тонка эта талия, как ненасытны эти губы, как шелковиста и нежна кожа, как сильны стройные ножки, сомкнувшиеся у него на спине…
Он еще помнит, что надо быть нежным и осторожным, потому что и он у нее – первый, и бурю и натиск надо оставить на потом, а сначала не стоит торопиться, надо быть терпеливым и уверенным, но не настойчивым, а подлаживающимся, надо дать ей время на обретение уверенности и смелости, на принятие решения, и только потом взорваться фейерверком счастья и изнеможения, улететь в благословенную тьму и помнить только об одном, единственно важном: не выпустить ее из объятий.
Не разомкнуть счастливых рук. Не прервать поцелуя, растворившегося в гордой улыбке.
И перед полетом в бесконечность повторить два самых главных мужских слова.
Люблю. Моя…
Моника совсем ничего не боялась и не стеснялась. И у нее как-то все очень правильно и хорошо получилось – и в первый раз, и… потом тоже.
И короткой боли она даже не запомнила, она вообще мало что помнила из материального, так сказать, мира, а вот очень хорошо – глаза Хью, серые, распахнутые, сияющие, счастливые и немножко испуганные.
Он все время за нее боялся – это было так здорово, что она засмеялась, уткнувшись носом в его плечо. Гладкое, мускулистое плечо, нормальное, не накачанное. Он вообще был очень… обычный, золотой ее мальчик и наследник миллионов. Почему она считала его плейбоем? Неужели вслед за всеми остальными?
Но разве плейбой сумеет так нежно коснуться твоих губ, так обнять, так уверенно и легко провести тебя по дорожке, ведущей прямо в небо, а потом вернуться с тобой вместе на грешную землю и засмеяться в ответ на твой смех…
– Хью…
– Что, любимая?
– Пообещай одну вещь.
– Знаю, знаю, все знаю Завтра увольняю тебя с работы, послезавтра женюсь…
– Нет, я не об этом.
– Странно… А я только об этом и могу… Тогда что?
– Зови меня и дальше «Говорящим костылем».
– Вот уж выдумала! Моя любимая женщина не может быть костылем.
– А по-моему… по-моему, это очень хорошо, когда ты – чей-то костыль…
– Моника, я невоздержанный на язык, хвастливый, самовлюбленный пустозвон…
– Это да…
– … И я никогда не задумывался над тем, как людей могут обижать мои слова…
– И все-таки костыль – это хорошо…
– … Теперь я изменюсь и стану за собой следить.
– И я за тобой стану следить.
– И с работы ты уйдешь.
– Ох…
– Не волнуйся, на первое время нам хватит. Лет на пятьсот, примерно.
– Хвастун ты, Хьюго.
– Почему? Денег и правда много, а зачем они нужны, если их не на кого тратить?
– И тебе нисколечко не было жалко давать мне ту карточку?
– Ой, не напоминай. Я себя так вел…
– Не то слово. Я думала, что уже умерла.
– Почему ты меня не убила?
– Потому что я была еще не я, а потом – у меня же колготки порвались на коленках, забыл? Как бы я встала с драными колготками?
– О! Кстати! А зачем тебя понесло к пираньям?
– Я хотела посмотреть, как работает компрессор. В том аквариуме не было видно никаких проводков и трубочек. Ты тоже не напоминай! Разбила такую вещь…
– Жуткую. И воняло из нее страшно. Их же мясом надо кормить, желательно тухлым.
– А где они сейчас?
– У охраны, в депозитарии. Миссис Призл заказала им армированный аквариум. Пираньям, не охране.
– Ясно… Хью, а ты хорошо знаешь Грейт-Фолс?
– Не очень, чтобы очень, но – знаю. Я там редко бывал, только в детстве. Джош тогда тоже больше любил город. А почему ты спрашиваешь?
– Я вот думаю, Джозефу там понравится?
– Конечно! Там такие реки, что не понравиться не могут. Глубокие – а вода хрустальная. И никого народу вокруг, на сотню миль.
– Хью…
– Что, любимая?
– С какими же глазами я завтра на работу приду…
Хью рассмеялся, сгреб свою голую и счастливую секретаршу в охапку и прижал к себе изо всех сил.
– С бесстыжими, мисс Слай. Грешными и бесстыжими. И это сразу все заметят.
И все заметили, Хью оказался прав.
Во-первых, добирались до работы они крайне оригинальным образом. Вначале Хью довез ее до конечной автобусной остановки, после чего поехал нарезать круги по городу, а Моника с преувеличенно-независимым видом спустилась в метро.
В офис она вошла на негнущихся от страха ногах, и охранник Сэм немедленно напугал ее еще больше.
