Кашляю. Что говорить? Того, чего ждал от меня он, я совсем не чувствовала. Мне и в голову не приходило, что буквально через неделю я по уши в него влюблюсь.
– Молчишь? – с горечью в голосе спрашивает Грегори, и я, ради того чтобы освободить его от этой жгучей боли, готова на все. Увы, лекарств от подобных недугов не заполучить нигде, даже если есть доступ к богатствам Колбертов. – Не хочешь отвечать?
Молча качаю головой. Глаза снова наполняются слезами, и трава на земле превращается в расплывчатое зеленое пятно. Теперь мой плач Грегори не трогает.
– Блестящий вы изобрели план, ничего не скажешь! – издевательски восхищенно произносит он. – Но не учли одной малости лишь только потому, что о ней неизвестно вашим дружкам-сплетникам.
Вытираю глаза и вопросительно смотрю на него. Его взгляд колюч и гневен, отчего он больше похож на себя прежнего и ничем не напоминает себя вчерашнего.
– Доходы, которые приносит мебельная фабрика Колбертов, меня никоим образом не касаются! – восклицает он, и я недоуменно моргаю. Губы Грегори кривятся в усмешке. – Так что просчитались вы с подружкой! Очень жаль, но ты лишь потеряла неделю драгоценного времени. Не побывала вчера у Стивена, не услышала порцию новых слухов. Очень тебе сочувствую!
Из моей души рвется крик: плевать я хотела на слухи и чертов бар! Теперь я совсем другая и сердце мое полно иным… Но я молчу, кусая губы.
– А дело в сущем пустяке, – саркастическим тоном говорит Грегори. – Моя мамочка, будучи молоденькой и ветреной, как-то раз поехала в отпуск без мужа. К родителям, под Даллас. А там взяла и влюбилась! В приезжего музыканта – не то скрипача, не то виолончелиста. Уточнить она не удосужилась. Зачем? Мне ни жарко ни холодно от этого не станет.
Я больше не плачу. Смотрю на Грегори во все глаза и, хоть в голове шум, внимательно слушаю.
– Любовь у них вспыхнула с первого взгляда, так же быстро и остыла, – продолжает Грегори, испепеляя меня своим неестественно темным взглядом. – Неверная жена, поджав хвост, возвращается к мужу. Да не одна, а, представь, с пока не родившимся сыном того виолончелиста. Со мной!
Качаю головой. Не может быть…
– Разочарована? – с наигранным участием спрашивает Грегори. – Да-да, я неизвестно от кого и неизвестно зачем родился.
– Не говори так, – бормочу я, сознавая, что мои слова кажутся лживыми и ничтожными.
Грегори вытягивает вперед руку.
– Только не надо сочувствия. Я в нем не нуждаюсь. Особенно в сочувствии тех, у кого нет сердца.
Его последняя фраза вонзается в душу острой булавкой. Так мне и надо…
– Я всегда чувствовал, что старина Колберт тихо меня ненавидит, – говорит Грегори с притворным весельем. – Я был в их семье костью поперек горла, вечным напоминанием. И почувствовал себя человеком лишь когда уехал в Вермонт. А несколько лет спустя во время очередного семейного скандала правда наконец открылась и все стало на свои места.
Он на минуту умолкает. У меня от желания подскочить к нему и крепко-крепко обнять, стонут руки и сердце рвется из груди, но я сижу на месте и только смотрю на него широко распахнутыми глазами.
– Это и был третий шлепок от жизни, – произносит Грегори совсем другим, полным тоски и безысходности тоном. – Я совершенно не завишу от их семьи, общаюсь только с матерью, и то редко. У меня свое предприятие. – Усмехается. – По производству детских игрушек. Это Джасперу пришла в голову такая идея: отслужить в армии, потом заняться чем-то сугубо мирным, что будет приносить одну радость. И мы с восемнадцатилетнего возраста стали изучать этот сектор, всякие тонкости, секреты, ассортимент других производителей… – Безнадежно машет рукой. – Впрочем, тебя это нимало не интересует.
– Почему же, – возражаю я, но голос, как назло, звучит слабо и оттого чертовски неубедительно.
– Увы и ах! – Грегори театрально разводит руками. – Моя компания существует всего лишь несколько лет и еще не достигла таких успехов, как фабрика старшего Колберта. Так что содержать твоих подруг, даже в долг, я, сама понимаешь, не в состоянии. – Его лицо делается еще более презрительным, чем бывает в баре, и меня пронимает страх. – Впрочем, дело тут даже не в деньгах. А в том, что мне противна сама мысль о наглых девицах, которым работать не хочется, но без всевозможных пустых благ жизнь им не в радость.
Я опускаю голову так низко, что подбородок касается груди.
– Главное не в благах… А в здоровье ребенка.
– В здоровье ребенка? – Взгляд Грегори, хоть я его и не вижу, жжет мне лицо. – Знаешь, было бы куда лучше, если бы ради такого дела ты подошла ко мне и прямо сказала: нужны, мол, деньги. Не ломала бы комедию и не морочила мне голову. Я бы помог. Клянусь.
– Знаю… – бормочу я, не понимая, на что рассчитывала и почему верила, что дурацкий план Джосс осуществим. Неужели я была настолько глупа? Поумнела ли теперь?
– А мои дела идут в гору, – говорит Грегори, поднимаясь и отряхивая пыль со штанин. – Глядишь, лет через пять-десять разрастемся и будем не менее известны, чем компания «папочки». Впрочем, для меня это не главное. Моя мечта отнюдь не купаться в богатстве. Большие деньги – грязь, зло. Затуманивают рассудок, толкают на разные гадости. Моя мечта… – Он мрачно усмехается. – Впрочем… как ни горько сознавать, у меня больше нет мечты. Но я… выстою. Справлюсь. Что-нибудь придумаю. – Он решительно подходит ко мне и протягивает руку.
Меня охватывает слабая надежда: вдруг мы возьмемся за руки и вернется то, что связало нас вчера ночью? Тогда слова будут не нужны – он почувствует, как сильно я изменилась и что живу теперь им одним…
Надежда тает, когда Грегори, подняв меня с земли, уверенным жестом убирает руку. У меня обрывается сердце. Все кончено.
– Пошли назад, – говорит он.
Назад. Не домой. Конечно, разве может этот укромный уголок сущей доброты и искренности считаться домом такой дряни, какой предстала перед ним я? Имела ли я вообще право появляться в доме его покойного друга, пользоваться великодушием и гостеприимством Джасперова отца, ездить на кладбище?
Кажусь себе до того подлой и отвратительной, что хочется сократиться в размерах и стать менее заметной. До фермы идем молча. Грегори шагает стремительно и твердо, будто торопится решить некий важный вопрос. Насилу за ним поспеваю, тяжело дышу, но он этого как будто не замечает.
Входим во двор. Из мастерской выглядывает Сэмюель. Приветливо машет нам рукой и улыбается своей отечески доброй улыбкой. Я осознаю, что недостойна этих проявлений сердечности, из-за этого едва заставляю себя улыбнуться в ответ. По лицу Сэмюеля проходит тень. Наверное, замечает, что я заплаканная, а Грегори мрачнее тучи.
