Лежа в кровати, в своей чопорной белой ночной рубашке, на накрахмаленном белье, уставившись в белоснежный потолок, она осознала, что хочет, чтобы он любил ее. Ей хотелось, чтобы его любовь была так сильна, что смогла бы удовлетворить любое желание, любую мечту, любое стремление, которые, возможно, появятся у нее в ближайшие сто лет.
Она снова окинула мысленным взором свою нынешнюю жизнь, а потом представила себе жизнь с Корреем. Разница крылась в расцветке. Сейчас ее жизнь была черно-белой, размеренной и уравновешенной, в то время как жизнь с Корреем могла бы расцветиться всеми красками радуги.
Но стоит ли это риска?
Все следующее утро мысли Коррея только наполовину занимали совещания. Другая половина была отдана Коринне. Тогда, у Алана, она показалась ему по-мальчишески нескладной, а на самом деле была по-женски изящной. Где-то хрупкая, где-то пышная, она так напоминала готовый распуститься бутон, что от подобной перспективы у него сводило судорогой мышцы. Даже ее короткие густые волосы лишь усиливали ее прелесть, поскольку подчеркивали открытые черты лица, характерную горбинку носа, несметное количество эмоций в ее бездонно-карих глазах.
Чуть за полдень, едва дождавшись окончания заседания, которое он просидел, ерзая в кресле как на иголках, Коррей набрал ее номер.
— Привет, Кори.
С минуту она молчала. Затем осторожно протянула:
— Должно быть, у тебя перерыв на кофе.
Он уловил уже знакомый ему оттенок сдержанного юмора в ее тоне, только сейчас он чуть-чуть изменился. В нем появилась теплота, интимность, намекающая на их тайну. А еще он почувствовал, как она затаила дыхание.
— Сейчас у меня деловой ланч, а потом сразу в аэропорт. Почему бы тебе не прилететь ко мне на выходные? Мы бы обсудили на пару все, что нужно, ты смогла бы внести необходимые изменения — моя секретарша будет в твоем распоряжении, — а потом мы могли бы встретиться с остальными заказчиками для окончательного подтверждения.
— Звучит великолепно.
— В понедельник? Во вторник?
— Может быть, в среду?
Он застонал.
— Это же через целых пять дней.
— Они мне нужны, — шепнула она, молясь в душе, чтобы он ее понял.
Он понял, но начал нервничать.
— Хорошо, в среду. Пораньше?
— Я постараюсь.
Коррей не стал утруждать себя напоминанием, чтобы она позвонила перед вылетом. Он знал, что будет постоянно звонить ей; и это было не столько частью сознательного плана, сколько просто острой необходимостью слышать ее голос.
Что вызывало его удивление в следующие четыре дня, так это полное отсутствие какого-либо сознательного плана во всех его поступках. Послать ей в субботу великолепные белые розы заставила спонтанная мысль, что одна истинно американская красавица заслуживает получить дюжину других. Заказать в воскресенье корзину свежих круассанов его заставило внезапно появившееся непреодолимое желание представить, как она вонзает в пропитанное маслом тесто свои зубки — со страстностью вознагражденной невинности.
В понедельник утром он послал изящную хрустальную вазу на адрес офиса Коринны, а во второй половине дня — одну-единственную восхитительную нераскрывшуюся розу, как будто созданную для этой вазы. На этот раз желтую, потому что Кори казалась ему солнечным лучиком. Сама ваза была простой, очень чистых и четких очертаний, говоривших об изысканности и прекрасном вкусе — они были ей присущи, эти качества, и он так любил их в ней.
Рано утром во вторник он позвонил.
— Я звоню слишком рано?
Она мягко засмеялась.
— Ничуть. Бабуля уже в саду, а я вот-вот уйду на работу.
— Тогда рад, что застал тебя. Просто захотелось кое-что сказать.
— Да?
— Я скучаю по тебе.
— Ты позвонил, чтобы вот это сказать?
— Угу. А еще я хотел предупредить, что сегодня я ничего не пришлю.
— Слава Богу. Ты и так прислал более чем достаточно.
— Тут бы я с тобой поспорил, только не думай, что я пытаюсь завоевать твое сердце всякими трогательными безделушками.
Она рассмеялась: только Коррей мог выдать нечто столь обворожительно откровенное.
— Хотела бы я с уверенностью заявить, что меня не купить, но вынуждена признаться, что очень тронута.
— В таком случае… — начал было он, но был тут же прерван.
— Нет, Коррей. Больше никаких цветов, ваз или круассанов. Иначе я и вправду подумаю, что тобою движут тайные мотивы.
— Я просто хотел сказать, что буду ждать тебя завтра в аэропорту, и что я тебя люблю.
Не успела Коринна зажмуриться от глубины этих слов, как телефон онемел. С тех пор как они расстались, он звонил каждый день — и сегодня впервые произнес эта слова. Она не была уверена, что ей их не хватало, но, когда прижала безмолвную трубку к груди, сердце у нее колотилось с бешеной скоростью.
Скорость ее пульса достигла предела на следующий день, когда она сошла с трапа самолета и увидела Коррея, дожидавшегося у самого края взлетного поля.
В последний раз они расстались после знаменательного эпизода на бельведере. Наверное, и ему на память придет именно эта сцена? Может, он ждет, что она бросится ему на шею? И вообще — как ей себя веста? Не протягивать же ладонь для делового рукопожатия!
В конце концов она решила помахать. В жизни этого не делала, но ничего лучшего в голову не пришло…
Коррей обхватил ее за плечи и улыбнулся.
— С рассвета жду, когда приземлится этот чертов самолет. Рад видеть тебя, Кори.
— Взаимно, — улыбнулась она в ответ.
— Машина — перед входом в аэропорт. Там будет прохладнее.
Кивнув, она зашагала с ним в ногу. Вот и вся твоя неловкость, думала она. Коррей своим теплым, но ненавязчивым приветствием прекрасно ей подыграл, и даже сейчас не навязывал особенной близости, если не считать, что вел ее под руку. Коринна почувствовала себя на удивление легко и свободно.
Но до машины они не дошли. Как раз перед самым выходом из аэропорта он неожиданно втолкнул ее в угол и уронил сумку на пол.
Коринна оказалась между ним и стеной. Озадаченная, она подняла к нему лицо и нахмурилась.
— Я тебе кое-что должен, — сказал он. — И не успокоюсь, пока не расплачусь.
Сунув руку в карман, он вытащил небольшую конфетку в фольге.
— Шоколадка «Хершиз кисс»! — Он зажал ее между большим и указательным пальцами, совсем как фокусник, демонстрирующий волшебное яйцо, готовое растаять в воздухе. Затем аккуратно развернул фольгу и закинул конфету в рот.
У Коринны отпала челюсть.
— Она же моя! — раздался ее протест.
Коррей катал конфету во рту и был, казалось, на верху блаженства.
