Добби открыла глаза. Он проснулась от внезапного смутного чувства тревоги, такое случается иногда, когда спящему кажется, будто кто-то стоит над ним и смотрит ему в лицо.
Клейд мирно спал рядом, кроме него в комнате не должно было быть, да и не было никого, но ощущение чужого присутствия в её квартире, в её вещах, в её жизни уже не первый день неотвязно преследовало Добби.
Она встала, открыла шкаф, наугад извлекла оттуда и напялила мятую майку и джинсы, снова с неприятным холодящим чувством отметив про себя, что одежда в шкафу лежит не так, как вчера, точно кто-то ещё прикасался к ней, возможно, даже надевал…
«У меня мания преследования, — решила Добби, — Чертов офис. Проклятые пробки. Сплошные стрессы. Так и с ума сойти недолго. Вот куда это я сейчас собралась? Ехать на работу ещё слишком рано…»
— Впрочем, пользу прогулки перед завтраком никто пока не отменял, — подумала она вслух.
Подойдя к туалетному стройку в коридоре, Добби вздрогнула. На расческе, которую она каждый раз тщательно очищала, обнаружился нагло оставленный кем-то (не ей же самой, такой щепетильной!) длинный соломенный волос. Она машинально прикрыла рот ладонью, чтобы не закричать. Подчинившись внезапному приступу паники, Добби выронила расческу и опрометью кинулась вон из квартиры. Перепрыгивая через две ступеньки, она сбежала по лестнице, толкнула дверь подъезда и неведомо куда помчалась по утреннему, только что облитому водой тротуару. Тревога гнала её вперёд.
— Какого лешего? — мрачно осведомился у пространства Михалыч, не нащупав спросонок на тумбочке пачку сигарет, которую собственноручно положил туда вчера вечером, — может, упала? — он открыл глаза и, свесившись, заглянул под тахту.
Однако, пачки там не оказалось.
— Ёшкин-клёшкин, — пробурчал Михалыч, — либо я сошёл с ума, либо материальные предметы могут спокойно растворяться в воздухе, — придётся бежать в магазин.
Нехотя поднявшись, он сделал круг по комнате, придерживая одеяло на поясе, с тайной надеждой, что сигареты — чем чёрт не шутит! — вдруг обнаружатся в каком-нибудь неожиданном месте.
Но, к великому огорчению, этого не произошло.
Михалыч отхлебнул из кружки вчерашнего горького чая, оделся и вышел на улицу. Путь его лежал в «Продукты».
И — надо же было такому случиться — этот простой путь снова пересекся, причём внезапно, с одним из неисповедимых путей Добби. Она вдруг выбежала ему навстречу встрепанная, запыхавшаяся, с безумными глазами. Михалыч даже не успел вспомнить о том, что он небрит, и рубашка на нем не очень свежая. Едва избежав нелепого лобового столкновения, они остановились друг против друга на тротуаре.
— Ты что это? — встревоженно спросил Михалыч.
— Утренняя пробежка… — процедила она сквозь зубы, — объявила войну целлюлиту, блин…
— Я…я…ясно. Бывает, — он с сомнением покачал головой, оглядывая соседку, вид её внушал ему некоторые опасения, — а я вот… за сигаретами вышел. Представь себе, кто-то спер их у меня прямо с ночного столика. Чудеса, ей богу…
— У тебя тоже пропадают вещи? Или ни с того ни с сего перемещаются? — спросила Добби, напряженно заглядывая ему в лицо. Её глаза при этом сверкнули внезапным лихорадочным интересом. Так бывает у людей, которые, как им кажется, близки к разгадке какой-то тайны.
Михалыч неопределенно пожал плечами.
— Идём, — сказала она, вдруг не в меру властно потянув его за руку, — мы должны найти их!
— Кого? — Михалыч был так удивлён, что даже не собирался сопротивляться. Он послушно следовал за ней. А Добби решительно тащила его куда-то по улице.
— Фантомов. Они где-то неподалеку, я уверена.
— Да она с ума сошла… — подавляя ухмылку, пробормотал про себя Михалыч, однако перечить всё равно не стал. «Мало ли что. Вдруг совсем буйная сделается.»
Добежав до магазинчика «Продукты», они свернули в маленький дворик, где на уютной скамеечке под сенью каштана сидели, склонившись над рекламным каталогом турфирмы и почти соприкасаясь головами, до невероятности похожие на них люди. В первый момент оба застыли, не в силах ни пошевелиться, ни вымолвить слово. Будто глянули в зеркало, в котором их отражения двигались сами по себе.
— Это они! — воскликнула Добби, до хруста стиснув Михалычу запястье.
Фантомы разом подняли головы, и, тут же догадавшись, что происходит, вскочили и бросились прочь.
— Стой! — завопила Добби-настоящая, пускаясь вдогонку, — Это моя жизнь! Слышишь — моооооояяяяяя! И я не дам тебе её украсть!
Они пробежали так несколько кварталов. Двое впереди: ненастоящий Михалыч тащил за собою за руку почти обессилившую ненастоящую Добби, и двое примерно на пятьдесят шагов позади: настоящие Михалыч и Добби бежали порознь, каждый из них надеялся изловить своего фантома.
— Я… больше… не могу… — простонала Добби-фантом, — я задыхаюсь…
— Но мы же не можем сдаться? Они поймают нас…
— Ну и пускай. Они имеют на это право. Они могут делать со своими фантазиями всё, что им за благо рассудится. Мы порождения их сознания, и им дана власть над нами. Так устроен мир. Мы всего лишь фантомы, и мы не имеем права на настоящее счастье…
— Добби… — с отчаянием прошептал Михалыч-фантом, — не делай этого. Не сдавайся, прошу тебя. Беги!
— Я не могу.
Расстояние между преследуемыми и преследователями неуклонно сокращалось. Настоящий Михалыч и настоящая Добби были уже совсем близко.
— Только не смотри ей в глаза! Отвернись! — крикнул своей спутнице Михалыч-фантом.
— Поздно, — пролепетала она, бледнея, — слишком поздно…
Настоящая Добби находилась уже в двух шагах, и взгляд её серебристо-серых глаз был направлен прямо на девушку-двойника. Точно выстрел в упор он неминуемо настиг бы её. Рано или поздно. И поэтому она уже не пыталась от него спастись.
Михалыч-фантом обернулся и без страха встретился глазами со своим подлинным двойником. Какая разница, когда это случится, фантом может только протянуть время, ему не дано — и, наверное, это к лучшему- прожить чужую настоящую жизнь по-своему, как бы он этого ни хотел.
— Я тоже видел его глаза, — спокойно сообщил он потом своей ненастоящей подруге, — теперь мы оба исчезнем. Но у нас в запасе есть ещё несколько мгновений, чтобы исполнить то, ради чего мы, собственно, были созданы…
Добби-фантом подняла на него свои большие глаза, полные чистого неба и печали, глубокой, как это небо, и такой же невыносимо яркой, как оно.
— Я ведь так и не отдал тебе тот проигранный поцелуй, помнишь, на выпускном… — сказал Михалыч-фантом, — и сейчас, пока мы ещё не окончательно испарились, я намерен сделать это.
