Они подкрепились бутербродами, пирогом и горячим чаем — все эти припасы собрала им в дорогу мать Криса, — потом аккуратно завернули остатки и сложили обратно в рюкзак. Крис снял коричневую твидовую куртку и свернул ее так, что получилась удобная мягкая подушка для Линн. Девушка подложила ее под голову, коснулась щекой грубой шершавой ткани и вдохнула исходивший от нее тонкий аромат одеколона — запах мужчины, которого она любила. Ветер стих, весеннее солнце припекало, и Крис снял свитер, соорудив из него подушку для себя.
— Лежите тихо и слушайте, Линн. Слушайте тишину. Я однажды уже рассказывал вам об этом, помните? Она настолько интенсивна, что кажется, будто ее можно коснуться. Такая тишина бывает только на вересковых пустошах.
Линн закрыла глаза. Она всем своим существом ощущала присутствие любимого мужчины, слышала его глубокое ровное дыхание, но была странно спокойна и умиротворена. Она чувствовала, как северная природа просачивается в нее сквозь поры и тишина вторгается в сердце теплыми волнами, вымывая тоску.
Линн не могла сказать, как долго они оставались неподвижными. Первым пошевелился Крис. Когда девушка открыла глаза, он перекатился поближе к ней, лег на бок, приподнявшись на локте, и посмотрел на нее сверху вниз:
— Ну, как себя чувствуете?
Она сонно потянулась:
— Восхитительно.
— Линн, скажите мне одну вещь… — Он обвел пальцем, едва касаясь, черные дуги ее бровей и изгиб полных землянично-красных губ. — Это мучает меня с того самого вечера, когда я выступал на школьном фестивале. Я уже спрашивал вас, но не получил ответа… Когда я закончил играть отрывок из сонаты Бетховена, вы не аплодировали вместе со всеми. Почему, Линн?
Девушка перекатилась на бок, задумчиво поводила ладонью над травой, сорвала какой-то стебелек и рассеянно уронила его.
— Я была так потрясена, что не могла пошевелиться и боялась разрыдаться, — тихо произнесла она, не глядя на Криса. — Аплодисменты зала казались мне настоящим кощунством — ваша музыка еще парила в воздухе, и нельзя было нарушать ее грубыми хлопками.
Крис осторожно взял ее за подбородок и повернул лицом к себе.
— Это правда?
Она кивнула.
— Тогда почему вы не сказали мне сразу?
— Я не думала, что для вас это важно.
— Дорогая моя девочка, вы даже не представляете, как это важно. Видите ли, я играл Бетховена для вас, как своего рода извинение за мое непростительное поведение, за то, что я наговорил вам однажды в кабинете музыки. И когда все зааплодировали, а вы сидели неподвижно и даже не смотрели на меня, я решил, что мои извинения не приняты.
Его губы приблизились к ее лицу, но он сдержался и сел.
— Сегодня мы ужинаем у меня, не забыли? Хочу сразу предупредить: не удивляйтесь реакции моей матушки, когда она вас увидит. Я сказал ей, что вы школьная учительница и настолько преданы своей работе, что пожелали провести половину отпуска на конференции по вашей специальности — английской словесности. Она, без сомнения, ожидает увидеть угловатую долговязую деву среднего возраста, в очках и твидовом костюме. Любопытно будет посмотреть, как она отреагирует на ваше появление!
Линн рассмеялась:
— А я сказала родителям, что вы школьный инспектор со старомодными взглядами на образование, а это само по себе безусловно свидетельствует о вашем предпенсионном возрасте. Они, наверное, безумно счастливы, что я путешествую в обществе лысого пузатого дедушки и мне не о чем беспокоиться.
Они долго хохотали, потом Линн попросила:
— Крис, расскажите, о чем ваш доклад, который вы представите на конференции.
— Это секрет. Придется вам потерпеть до вторника.
— Нам всем очень повезло, что конференция проводится в таком чудесном месте, — помолчав, сказала Линн. — Всякий раз, когда заскучаешь, можно смотреть в окно и наслаждаться пейзажем. Я уже успела изучить его вдоль и поперек!
Наклонившись к ней, он с шутливой суровостью нахмурился:
— Не вздумайте сделать это во вторник, когда я буду читать доклад, юная леди, потому что, если я замечу, что вы витаете в облаках, мне придется чуть позже принять карательные меры. Кстати, имейте в виду: мы возвращаемся в Милденхед во вторник после обеда.
— Неужели? — язвительно поинтересовалась Линн. — Вообще-то мой отпуск не закончился, и я еще не думала о возвращении.
— А тут и думать не о чем. Я увожу вас с собой во вторник. Понятно? На обеде мы с вами не встретимся — как участник конференции и представитель министерства, я приглашен на банкет в актовый зал. Мне придется развлекать светской беседой всяких важных персон из мира образования. Но сразу после обеда я буду ждать вас в вестибюле. На этот раз поедем быстро, с минимумом остановок, и в гостинице ночевать не будем.
Она снова улыбнулась:
— Что ж, я это обдумаю и своевременно сообщу о своем решении. Может быть, я предпочту вернуться в Милденхед поездом.
Он еще ниже склонился над ней и произнес сквозь зубы:
— Если вы пытаетесь спровоцировать меня, считайте, что вам это удалось.
Он поймал ее руки, крепко сжал кисти, чтобы она не могла вырваться, и поцеловал в губы — быстро и требовательно. Затем он отпустил ее и пристально посмотрел в глаза. Линн не могла отвести взгляд — это продолжалось до тех пор, пока не исчезло все, кроме его лица, затем его губы скользнули ниже, и он придавил ее к земле весом своего тела. Линн обвила руками его шею, и они долго лежали в страстном бесконечном объятии.
Мгновения текли одно за другим, и вдруг где-то в самой глубине ее сознания тихий, но настойчивый голос зашептал: «Он не твой. Он не может быть твоим. Остановись, пока не поздно».
Крис, должно быть, почувствовал, что она внезапно отдалилась от него, и поднял голову. Он казался ошеломленным, перекатился на спину и закрыл глаза рукой. После долгого молчания он пробормотал:
— Простите, Линн. Я виноват. Мне так жаль. Простите.
Он шептал это, словно в бреду. За что она должна его простить? За несколько мгновений исступленного восторга, за поцелуй, который почти разрушил разделявший их последний барьер?
Прошло несколько минут. Она не видела его лица — Крис по-прежнему лежал отвернувшись, — и чувство отчаяния медленно возвращалось, завладевая всем ее существом. Барьер был на прежнем месте — выше и неприступнее, чем прежде. Что она наделала?
Линн смотрела на его неподвижное тело и внезапно поняла, что больше не может откладывать решение, которое должна была принять несколько недель назад. Минуты на вересковой пустоши, показавшиеся ей вечностью, все решили за нее. Теперь девушка знала, что независимо от того, чем закончится странная дружба с Крисом, — и она знала бы этот ответ давно, если бы не заглушала так старательно голос собственного сердца, — она не сможет выйти замуж за Кена. Настал момент истины, и она призналась самой себе, что была достаточна глупа, чтобы влюбиться в человека, для которого была не более чем «лакомым кусочком». «Именно так он и сказал», — печально подумала она. Так сказал тот, кто был обручен с другой, но по одному ему известным причинам отказывался это признать.
