— Буду. Возобновлять.
И они выпили — сначала пива, потом «что-нибудь покрепче». С Морганом было приятно пить: он становился веселым, не глупея. Где-то вначале мелькнула мысль — Дженна сейчас не вспомнила бы точной формулировки… что-то о правилах хорошего тона и этике общения… Потом мысли стали гораздо позитивнее и конкретнее: Дженна думала только о том, что говорил в данный момент Морган, или о том, что она видела вокруг. Прошлое и будущее стали невозможно сложными категориями, которые ее сознание попросту не способно вместить, и она с радостью от них отмахнулась.
Да, сегодня вечером ничто не могло сделать ее настроение веселее, а мысли легче, чем старый, добрый алкоголь. Тянущая боль неудовлетворенности ушла.
Какое счастье…
Какое счастье, что можно не думать о том, что она вернется завтра.
Домой ехали на такси — вместе на заднем сиденье. Морган обнимал ее за плечи теплой рукой, и Дженне было уютно, как в далеком-далеком детстве, когда весь мир кажется красивым и добрым, а самые главные люди на свете — мама и папа — тебя любят безусловно.
По стеклам и желтой металлической крыше накрапывал мелкий дождик, а в салоне было тепло-тепло. Таксист молчал и слушал тихонько игравшую магнитолу. Дженна дремала, как, бывает, дремлют кошки, — просто от удовольствия.
— Ты пойдешь спать? — тихо спросил над ухом голос Моргана.
Боже, эта восхитительная теплота, что окутала ее, еще и разговаривает его голосом!
— Не говори мне, что этот день уже кончается.
— Он и не кончается. Сейчас только без четверти восемь…
— Отлично! Самое время для бокала шампанского с нью-йоркским дождем! — обрадовалась Дженна и рассмеялась. — Мне еще не пора краснеть за себя?
— Даже не вздумай, — серьезно предупредил ее Морган. — Ты очаровательна.
— Рада, что тебе нравится.
— Только давай все же не будем мешать шампанское с дождем. Не хотелось бы, чтобы такой чудесный день закончился простудой.
— Ну, простуда в любом случае была бы завтра. А какое нам дело до того, что будет завтра?
— То есть ты настаиваешь?
— Нет, пытаюсь философствовать. Кажется, у меня плохо получается…
Шампанское было французским, и пили его в номере Моргана. Разговор, весьма оживленный, вертелся вокруг каких-то важных вещей и интересных историй, но Дженна знала, что, так как некому записать его на диктофон, а потом расшифровать, завтра ни один из них не вспомнит, о чем шла речь.
И замечательно!
— …А когда ты в первый раз поцеловалась?
— Мне было двенадцать, родители отвезли меня на лето в детский лагерь, и там был мальчик… на год старше меня… Мы очень подружились. Убегали в лес при первой же возможности, лазали по деревьям, бегали наперегонки. А однажды он меня догнал, и как-то так получилось… Мы поцеловались. Потом страшно стеснялись друг друга. Безнадежно маленькие дети.
— …А кем была твоя первая девушка?
— …А ты никогда не мечтала прыгнуть с парашютом?
— …А я боюсь китов и кораблей. Ну что ты смеешься?
—.. А я хотел бы троих детей. Или четверых.
— …А я хотела бы выходить замуж в платье цвета чайной розы.
— Не надо, Дженна… Замуж не надо. Сделаешься стервой.
— А твоя жена стерва?
— К черту стерв. Выпьем за тебя?
— И за тебя!
Шампанское в бокале играло золотистыми оттенками прохладного заката. Красиво. Почти так же красиво, как блики света на волосах Дженны и ее улыбающееся глаза. Она всегда обворожительна, а сейчас, когда она еще и расслаблена, от нее вообще глаз не отвести.
Морган чувствовал, что трезвеет от ее красоты, а может, наоборот, это такое странное опьянение…
— Морган, мой рассудок сказал мне, что пора спать. Иначе мы никогда никуда отсюда не улетим.
— Звучит заманчиво.
— Нам завтра на работу. Я пошла. — Дженна решительно поставила бокал на стол и встала.
— И зачем непременно надо было вспомнить о работе? — усмехнулся Морган. Как ни странно, работа его сейчас волновала меньше всего. А больше всего — переливы ярких искорок в крови, губы Дженны, линия ее шеи, и очертания груди, и плоский живот, и красивые бедра…
Он встал. Надо было как-то прервать это безобразие мысли.
— Ой…, Морган, у меня голова кружится, — растерянно улыбнулась Дженна.
— Ничего, это скоро пройдет, — пообещал Морган и поддержал ее под локоть. — Давай я провожу тебя.
Черт подери, ему не хотелось ее провожать. Не хотелось отпускать ее, не хотелось расставаться на те несколько часов, что остались до утра.
— Нет, не надо. — Она покачала головой.
— Тогда оставайся, — произнес он неожиданно хриплым голосом.
Дженна удивленно посмотрела на него, а потом… поняла. Морган жадно смотрел, как она медленно, будто во сне, снимает очки и опускает на журнальный столик. Это значит «да»?
— Так как? — Он перешел на шепот. Дженна посмотрела на него затуманенным взглядом, и он почувствовал, что эта поволока в матово-изумрудных глазах — не от близорукости.
Никогда в жизни он не пробовал такого сладкого поцелуя. Взметнулся и тут же утих внутри страх безрассудства. Сколько можно бегать от себя, лгать себе, предавать себя? Она женщина, прекрасная женщина, и она достойна того, чтобы знать, как он к ней относится.
Морган притянул ее к себе, и мир перевернулся с ног на голову и закружился в бешеном танце, но ему было на это наплевать. Все — далеко. Ничто не имеет значения, кроме ее трепетного, нежного и упругого тела, которое он счастлив сжимать в объятиях.
И не осталось ничего, что могло бы помешать ему быть с ней, а ей — быть с ним, принадлежать ему. Как же сладко отдаваться полностью, без остатка, самозабвенно — и знать, что взамен получишь тысячекратное наслаждение…
Дженна проснулась, однако предпочла сделать вид, что этого не произошло. Голова была тяжелой, но почти не болела. За окнами едва-едва занимался сереньким рассвет.
Ей было тепло. Со спины, правого бока и живота. Тепло и немножко тяжело.
Ее обнимали. Дженна затаила дыхание и поняла, что в комнате все равно кто-то дышит.
Так, значит, это был не сон?!
Если бы у нее было «больное сердце», как у Кэт, оно точно остановилось бы. Но с сердцем у нее все было в порядке, да и с другими органами тоже… наверное, кроме мозга… Но от безумия, увы, не умирают. Так что придется жить дальше. С мыслью о том, что переспала с собственным боссом.
Жизнь несправедлива. Впервые за несколько лет проснуться в объятиях мужчины, причем не просто мужчины — любимого! — и при этом чувствовать себя распоследней дрянью.
