И в самом деле, три четверти нашего квартета казались вполне довольными. Я даже слышала, как Адам посмеивался, когда Йен объявил о себе, и настойчивые возгласы Йена «Папа еще выйдет? Дебра, вы уверены?» должны были бы переполнить мою чашу удовольствия.
Но я не могла забыть ни это лицо, которое в мгновение ока, казалось, удлинилось и похудело, ни глаз, по которым так же внезапно стало видно, что в них неделю за неделей светят огни рампы. Где-то я ужасно промахнулась, не с близнецами, но с Колином. Каким-то образом я сделала ему больно.
Погруженная в эти мрачные размышления, я не заметила, как началась вторая часть, пока народная мелодия с ускользающим названием не обозначила выход Колина, на этот раз соло.
Я размышляла, испытывает ли кто-нибудь еще в театре те же чувства, что и я, слушая западающую в душу сладость строк:
От всей души дай обещанье,
Чтоб никогда не забывать.
Нельзя было даже представить себе, чтобы Колин выступил плохо, но это выступление явно было чем-то большим, чем просто спеть песню. В него, так что было почти невыносимо слушать, уместилось то, что я разбередила, не понимая — старые раны, прежние дни, прежняя любовь. Его жену звали Энн, и он ласково называл Руфь «Анни». И когда я подумала об этом, слева от меня раздался детский голос, безошибочно мелодичный и с такой же безупречной дикцией, как голос ее отца.
— Тихо, милая, — нежно прошептала я. — Папа поет.
С таким же успехом можно было просить солнце не светить.
— Но это моя песня, — прошептала в ответ Руфь и с удовольствием продолжала петь. Сюрприз за сюрпризом. Стоило подумать о втором исполнителе из семьи Камеронов, как в голову приходила мысль о Йене; по крайней мере, мне. Чтобы в горлышке Руфи обнаружился такой мощный источник звука — этому трудно было поверить. И после того, как песня кончилась, Адам, глядевший на нее как зачарованный, опустил ее в проход и чуть подтолкнул к сцене.
Я было позвала ее обратно, но она понеслась, как почтовый голубь к дому, и прижалась к ограждению оркестра как раз, когда Колин делал последний поклон. Он не мог ее не заметить даже без внезапно прозвеневшего «Здравствуй, папа!» Слава Богу, на этот раз он улыбнулся, не показной улыбкой, предназначенной все еще бушующему залу, но быстрой, почти застенчив ой улыбкой для маленькой фигурки в желтом платье, с обожанием глядевшей на него. Дирижер, с которым Колин, судя по множеству улыбок, которыми они обменивались, был в отличных отношениях, тоже увидел ее, потрепал ей кудряшки и протянул руку, чтобы поднять на сцену.
Аплодисменты зазвучали громче, но потом стали смолкать, когда Колин покачал головой. Он больше не взглянул на свою дочь; он даже не стал ждать конца аплодисментов. Он просто повернулся и быстро ушел со сцены.
Моей единственной мыслью, когда мы направлялись к выходу, было уйти как можно быстрее, но увы — нас остановили. Мистер Камерон хотел нас видеть. Через несколько минут Колин в пальто, наброшенном на его кружева, бархат и тартан, вышел из дверей сцены на асфальт, где я заметила его машину.
— Папа! — в один голос закричали Йен и Руфь, бросаясь к нему. Когда он обнял их, я воспрянула духом, но это быстро прошло. Над их головами лицо Колина все еще было старым, изрезанным морщинами.
— Кто это придумал, Адам? Вы?
— Нет… я, — еле выговорила я.
— Вы?
— Они так обрадовались. Вы бы видели их лица! — Покраснев, я замолчала. Никогда не видела, чтобы Колин так выглядел. У его рта залегли глубокие горькие складки, и пока я смотрела на него, он проглотил комок. Как человек, попавший в безвыходное положение.
— Но… вы не спросили меня… вы…
— Это должно было быть сюрпризом. — Как беспомощно это прозвучало!
— Вам не пришло в голову, что такое очевидное упущение должно иметь веские причины?
— Мне очень жаль.
— Колин, — прервал Адам, — ведите себя разумно. Давайте не будем делать из мухи слона. — Он посмотрел на сияющие лица близнецов. — Осмелюсь предположить, что все получили удовольствие.
— Ваши предположения! — Горечь в голосе Колина стегнула меня, как бичом. — Побойтесь Бога, разве с меня не достаточно? Все эти годы вы… — Он замолчал на полуслове и перевел взгляд с Адама на меня. — Извините. Боюсь, Дебора, что я не всепрощенец — кажется, в отличие от вас.
— Колин, — начала я, но он наконец-то повернулся к детям. Ладошка Руфи, пробравшаяся в его ладонь несколько минут назад, подчеркивала абсурдность ситуации.
— Ладно, вы двое. Вам уже пора отправляться домой спать. — И он мягко отодвинул их от себя.
Не успели мы еще выехать из Сикоува, а близнецы, вконец измученные впечатлениями и морским воздухом, уже спали.
— Я сваляла дурака, верно? — с сожалением сказала я.
— Нет, милая, — неприязненно сказал Адам, — нисколько. Просто Колину пора повзрослеть, вот и все.
— Но отчего он не хотел, чтобы они там были? Это его дети, они…
— Вот вы все и сказали, — спокойно заметил Адам.
Я уставилась на него.
— Я знал и должен был бы остановить вас, — покаянно продолжил он. — Я думал об этом и теперь готов сам себе дать тумака. Просто мне казалось, что детям уже пора стать посамостоятельнее, а Колину понять, что публика не настолько уж непостоянна, чтобы потерять к вам интерес, когда вам перевалило за тридцать.
— Вы хотите сказать… он скрывает свой возраст и не хочет… О, этого не может быть! Он их обожает.
— Согласен. В Торкомбе или в Шотландии, за четыреста миль отсюда. Не на сцена в Сикоуве, когда он скачет, будто двадцатилетний.
Я сказала: нет. Сказала несколько раз. Никто не мог принять Колина за двадцатилетнего; он не стал бы на это рассчитывать. Это было бы совершенно нелепо. И все же — эти шуточки насчет мозолей и эркеров, какая в них доля правды? Не это ли та чепуха, о которой упоминала Магда? Такого не могло быть — или все же могло?
Мягкий, извиняющийся голос Адама прервал мои мысли:
— Вы не хотите спросить, что он имел в виду, говоря, что вы готовы все простить?
У меня вдруг все похолодело внутри:
— Вы и это знаете?
— О да, — коротко сказал Адам, — я и это знаю. Я не часто согласен с Колином, но это один из таких случаев. Он считает меня совершеннейшим подлецом, и он прав. Да ну, что толку говорить об этом. Я вас использовал, и тут уж ничего не поделаешь.
Использовал меня? Все еще не понимая, я уставилась на него.
— С коттеджем, — выпалил он. — Он не мой, никогда моим не был и никогда не будет. Это собственность «Орчардс». «Орчардс Пабликейшн», — добавил он, потому что мое лицо все еще выражало полнейшее непонимание. — Они увидели некоторые из моих работ еще в одном журнале и попросили сделать работу по обновлению коттеджа, начиная с нуля. С работой, рассчитанной на разные затраты — вам это все известно, — и мне задали только косметические изменения, без перестройки. Ну вот, тогда я подумал, что все эти денежки могут быть мои, если бы я сумел сделать сам все, а не только фотографии. Им было все равно, лишь бы иметь фото…
