Трэвор утвердительно покачал головой.
— Он был соткан из недостатков. Дело даже не в его внешнем уродстве, а в уродстве внутреннем. Благодаря волшебству феи достоинства окружающих его людей, приписывали ему. Люди бывают слепы, но зачем намеренно вводить их в заблуждение? Да, я увидела твою истинную душу — если бы ты действительно был таким, каким хочешь казаться, — злым, тяжелым, неприступным, — никакое волшебство не ослепило бы меня, не заставило поверить в то, что ты добрый и честный человек. Но не все будут рассуждать так, как я. Далеко не всем захочется копаться в твоих переживаниях и объяснять, что двигало твоей злостью. Такой способ общения не даст тебе ничего, кроме вечного одиночества и неприязни окружающих.
Трэвор хлебнул еще виски и вызывающе бросил:
— А ты думаешь, мне есть дело до мнения окружающих? Я самодостаточный человек, и мне не важно, что обо мне думают другие.
— Трэвор! — Млисс осуждающе покачала головой. — Ты продолжаешь выстраивать стену между собой и миром. Кирпичик за кирпичиком — бессмысленный труд, который только приближает одиночество. Ты пытаешься бороться с одиночеством и в то же время семимильными шагами идешь к нему навстречу. Тебе не кажется, что это нелогично? И потом, самодостаточность — это не синоним озлобленности и равнодушия. Самодостаточный человек живет в гармонии с собой, он не терзается внутренними противоречиями. Да, он не слишком озабочен мнением окружающих людей, но не оттого, что весь мир ему враждебен. Просто ему хватает самого себя, он внутренне полон. Ему достаточно богатства своего внутреннего мира, ему, если можно так выразится, хорошо с собой. Сомневаюсь, что может быть хорошо человеку, которого рвут на части две половины собственного «я».
Как всегда права, грустно подумал Трэвор. Он действительно разрывается от внутренних противоречий, он не в состоянии помочь себе сам. Он нелогичен, непоследователен. Он слишком долго был занят исключительно собой, но тщетные усилия разобраться в себе без контакта с окружающими ни к чему не привели. Он шел не тем путем. Выбрал какую-то кривую, странную дорогу и двигался по ней не то вправо, не то влево, не то назад. Но едва ли вперед.
— Млисс, скажи, зачем я несколько лет платил деньги своему врачу? Если бы я встретил тебя раньше, все могло быть по-другому.
— Иронизируешь? — Млисс показалось, что он отнесся к ее словам несерьезно.
— Ни капельки. Раньше — да. Сейчас я начал доверять тебе, прислушиваться к тому, что ты говоришь, Млисс.
— И что изменилось?
Вот он, твой звездный час. Скажи ей, другого удобного случая может не представиться. Скажи, не бойся. Если она так хорошо и тонко понимала тебя до этого, поймет и сейчас. Нет ничего страшного в том, чтобы произнести три слова. От этого никто еще не умирал. Люди становились счастливыми, несчастными, но никто до сих пор не умер, произнеся три заветных слова:
— Я тебя люблю.
Признание Трэвора зазвенело в ушах растерявшейся Млисс. Эта ночь, дождь за окном, ветер, бьющийся в стекло, гостиничный номер, — все наполнилось новым, особым смыслом. Все перестало быть обычным, раскрасилось миллионом пестрых цветов, зажило волшебной, сказочной жизнью. Неужели этот прекрасный мир, в который не страшно войти с открытыми глазами, называется счастьем? Ответь ему, открой ему свое сердце, пусти его в свою душу и ничего не бойся — никакой страх больше не властен над тобой. — Я тоже люблю тебя.
Впервые в жизни тело Мелиссы Линсей узнало о том, что такое наслаждение. Впервые до нее дошел смысл того, о чем она так часто слышала и чего не могла понять.
Руки Трэвора гладили, ее измученное томительным ожиданием тело, лаская каждый его миллиметр, согревая каждую клеточку. Эти теплые и властные мужские руки не пропустили ничего: ни маленьких изящных пальчиков ног, ни слегка дрожащих от возбуждения коленей, ни горячего пушистого холмика внизу живота. Они добрались и до ее груди, осторожно и долго гладили раскрывшиеся бутоны сосков, нежным прикосновением доводя Млисс до сладостного безумия. Ее тело трепетало, оно требовало большего, оно закипало как вулкан, готовящийся к извержению. Но Трэвор не торопился. Он хотел узнать все о теле Млисс, хотел запомнить его так, чтобы не позабыть уже никогда.
Он выводил языком на ее шее страстные признания в любви и диком желании. Он ласкал маленькие ракушки ушей так, словно хотел найти в них жемчужинки. Он целовал ее глаза, наслаждаясь шелковым прикосновением ресниц. Он исследовал ее маленький, страстный рот, погружаясь в него, как в океанские глубины. Он ждал. Ждал, когда желание переполнит ее, и она не сможет больше дышать, говорить, двигаться без его прикосновений. Он хотел погрузить ее в пучину томительной страсти, в которой утопал сам.
Млисс изгибалась, изнемогая от желания. Руки, в поиске Бог знает чего, бродили по спине Трэвора, рисуя на ней причудливые узоры страсти. Я люблю тебя, шептала она, я люблю тебя. Теперь, когда смысл этого слова стал для нее доступен, ей хотелось повторять его еще и еще. Люблю, люблю, люблю…
Трэвор раздвинул ее худенькие колени и погрузился в мир наслаждения, который так долго был для него закрыт. Он видел глаза Млисс, туманные и расширившиеся от желания, смешанного с любопытством: что же принесет ей это новое чувство? Он любовался ее приоткрытым ртом, из которого раздавались тихие стоны. Он погружался в нее все глубже и глубже, почти теряя сознание и рассудок от той головокружительной высоты, на которую возносило его наслаждение.
На секунду он остановился: стоны Млисс становились все громче, и ему так хотелось слушать их, еще раз заглянуть в ее туманные зеленые глаза до того, как все кончится. Он любовался ее лицом, которое страсть делала еще прекраснее. Еще одно движение — и Млисс достигла той желанной вершины, с которой совершенно не страшно было падать. Еще одно движение — и Трэвор почувствовал, что теперь Млисс стала частью не только его души, но и его изможденного наслаждением тела.
Потом он долго разглядывал ее лицо, лучившееся счастливой усталостью. Гладил ее губы, совсем недавно одаривавшие его поцелуями. Зарывался в волосы, опутывавшие льющимся шелком его руки. Вот она — любовь, такой полной сделавшая его душу. Вот она — истинная радость, без которой жизнь была бы глупой историей, написанной неумелым графоманом. Вот оно — счастье, когда хочется кричать, петь и повторять, повторять, повторять бесконечное количество раз повторять слова любви.
— Трэвор…
— Что, Лисси?
— Я и представления не имела о том, что это может быть таким чудесным. Я думала, что люди обманывают сами себя, рассказывая о плотской любви красивые сказки.
