— Я беспокоила ее? — Его мать никогда не выглядела обеспокоенной. Равнодушной? Да. Холодной и чванливой? Да. Но обеспокоенной? — Почему?
— Ты была «живой и задорной», как сказала мать. — Он улыбнулся. — Думаю, мои родители всегда чувствовали, что могут обуздать Бернадетту, но тебя… — Он покачал головой. — Отец говорил, что ты не ходишь, а летишь над землей. Он называл тебя «свободный дух». Если ты не чувствовала их дружелюбное отношение к тебе, то объяснить это просто: они боялись тебя.
— Ты шутишь. — Ей это и в голову не приходило. — Не могу поверить, что они боялись меня.
— И клоуны могут пугать. — Он ущипнул ее за нос. — Они оказались правы. Ведь это ты уговорила меня уехать в Нью-Йорк.
— Ты же сказал, что я не уговорила тебя. Кроме того, в тот вечер говорил в основном ты, а я просто слушала, — напомнила она.
— Да, а в конце посоветовала: «Если ты этого хочешь, то сделай». Я вовсе не виню тебя, а лишь говорю, что они были правы. И дело не в том вечере. Три лета, что мы провели вместе, я выслушивал твои шуточки и насмешки, которые заставили меня взглянуть на себя со стороны и понять, в какого робота я превратился. Двадцатилетним, практически взрослым мужчиной родители помыкали как маленьким мальчиком, все решая за него. Я ужасно виню себя за то, что не был рядом с отцом в последние минуты его жизни, но, с другой стороны, пережив приступ, я понял, что моего отца убила врожденная слабость. Она была бомбой замедленного действия и, когда взрывной механизм сработал, она убила его. И еще понял, что, не решись я уехать в Нью-Йорк, всю жизнь мучился бы вопросом, способен ли я был сделать это. В тот день, когда я думал, что умираю, мне пришла в голову мысль, что я сделал хотя бы попытку писать.
— И ты мог бы сделать это еще раз. Два года — недостаточный срок, чтобы понять, хорошо ты пишешь или нет. Сделай еще одну попытку.
Он пожал плечами.
— Может быть. Не знаю. Большого желания нет. У меня такое чувство, что мой бунт против родительской власти, стремление заняться чем-то наперекор желанию моих родителей, были для меня важнее, чем написание книги. Теперь я смотрю на жизнь более реалистично. Во всяком случае, смотрел, пока одна рыжеволосая пигалица не начала вить из меня веревки и лишила меня способности ясно мыслить.
Перегнувшись через Мопси, он поцеловал Эффи.
Заскулив, Мопси выбралась из-под него и спрыгнула с кровати. Отойдя в угол комнаты, она легла, положив морду на лапы, и черными бусинками глаз уставилась на них.
— Она явно недовольна, — сказал Паркер. — Мопси всегда так себя ведет, когда ты в постели с мужчиной?
— Нет.
Он посмотрел на Эффи. Ему не понравилось, с какой легкостью она ответила. Мысль об Эффи, лежащей в постели с другим, была нестерпима. Он откинулся на подушку, устремив взгляд в потолок.
— Ты права. Мы плохо знаем друг друга. За тринадцать лет люди меняются. Взрослеют. — Он покосился на нее. — Их было много? Я имею в виду мужчин.
— Нет.
Ее ответ прозвучал уверенно и спокойно. Паркер отвел взгляд и закрыл глаза.
— Не стоило спрашивать. Это не мое дело.
— Могу рассказать. — Она засмеялась, и это удивило его. Она перевернулась на бок и смотрела ему в лицо. — В сущности, и рассказывать-то нечего. С мужчинами мне не везло. Сама виновата. Выбирала парней, которые были либо не готовы, либо не способны выражать свои чувства.
— Возможно, именно так думают обо мне женщины. — Признаваться в этом ему было не очень-то приятно. Гордиться подобным определением явно не стоило. — В Нью-Йорке я встретил женщину, которая мне действительно понравилась. Но после смерти отца наша связь прервалась. После смерти отца мои отношения с женщинами вообще изменились. Женщины, как я убедился, недолго остаются рядом, если с ними встречаешься раз в несколько недель.
— Женщины склонны к таким причудам. Если за ними постоянно не ухаживать, они чувствуют, что ими пренебрегают.
— Никогда я не относился к ним с пренебрежением. Просто был очень занят. После смерти отца вначале приводил все в порядок, затем учился торговому делу. Позже у меня возникла идея открыть магазины в Каламазу и Лансинге, и я взялся за претворение ее в жизнь. Вплоть до этого мая для меня было обычным делом работать каждый день до десяти, одиннадцати часов вечера, включая выходные.
— Настоящий трудоголик. Не удивительно, что твой организм не выдержал и попросил пощады.
— По словам моего врача, я стал одержим работой. Теперь мне надо научиться отдыхать. Играть в гольф, найти себе хобби.
— Принимать раз в день. Пожизненно, — сказала Эффи, тоном передразнивая врача и делая вид, что пишет рецепт. — Пациент должен играть в гольф, ездить на рыбалку, заниматься любовью.
Паркер усмехнулся.
— Последнее предписание мне нравится больше всего. Играть в гольф еще куда ни шло, но рыбачить для меня наказание. Утром я потратил на это три часа. Кроме меня, на озере были только чайки да комары. Рыба вся куда-то пропала. Во всяком случае, на мой крючок ни одна не попалась.
— Дедушка всегда говорил, что ты должен знать места на озере, где рыба ловится отлично.
— Я не забыл то время, когда он брал нас с собой на рыбалку. — Он притянул Эффи к себе. — Было очень весело.
— Однажды ты поймал много рыбы. Больше, чем я. — Она провела рукой по волосам на его груди. — Но ты жульничал.
— В чем это выражалось?
— Ты все время улыбался мне, и я не могла следить за поплавком. Вообще не могла думать о рыбалке.
— Ну, извини. Теперь ты обвинишь меня и в том, что упала с лошади, когда мы однажды катались на лошадях.
— А кого же еще?
— Может быть, все-таки того, кто решил встать на седло? Заметь, встать не в седле, а на седло.
— Ну и что? В цирке это делают постоянно. У меня бы все прекрасно получилось, если бы ты не оглянулся и не посмотрел на меня.
— Знаешь, а ты крепкий орешек. Тебя не переспоришь.
Паркер поцеловал ее в лоб, мыслями уносясь в тот день, когда он отправился с ней кататься на лошадях. Узнав, что отец собирался покататься с ней на лошадях, Эффи пришла в такой восторг, что вприпрыжку побежала сообщить ему эту новость. Часом позже она появилась у его коттеджа с опущенными плечами и потухшими глазами. Оказалось, что ее отцу позвонили, и ему пришлось изменить свои планы. Он вынужден был уехать раньше, чем предполагал. Катание на лошадях отменялось.
Паркеру стало жаль ее, и он предложил ей поехать кататься с ним.
— В тот день ты был моим Зачарованным Принцем, — сказала Эффи. — Помню, как ты соскочил с лошади и склонился надо мной. Вид у тебя был такой встревоженный. — Она улыбнулась. — Мне хотелось, чтобы ты поцеловал меня, но, конечно же, ты не поцеловал.
