— Не нужно, Алиса. Давай ты по-хорошему сейчас просто уйдешь?
— Что она такого делает, что ты меня отталкиваешь? Она ведь… она маленькая, дурочка же совсем? И потом… ты ведь даже ее не видел? Да над ней все наши прикалываются…
— Что ты сказала? — меня внезапно накрывает волна ярости. — Прикалываются? Кто? Конкретно?
Понимаю, что я не вижу, не могу встать. Но руки свои сильные я недаром вспомнил. Кого угодно размажу!
— Уймись, Ильяс! Не включай горца. Просто все видят, что эта мышь тебе не пара. Или не мышь? Как там ты ее зовешь? Воробушек? Так вот она реально как воробей. Серая, неприметная, взгляд вечно затравленный. Такая тебе нужна?
— Не твоего ума дело.
— Не моего, да! Но только представь, если ты сможешь видеть? И увидишь? Да ты просто в шоке будешь, от того, что ты ее такую.
— Пошла вон, Алиса. Все! Терпение кончилось.
Подъезжаю к столу, где, как помню, оставил смартфон. Нащупываю, беру. Поворачиваюсь обратно.
Чувствую, что что-то не так.
Аромат! Её аромат!
— Надя?
— Я тут, Илик, я вернулась пораньше.
— Все хорошо?
— Да… почти. Я пойду к себе, ладно? Потом поговорим.
— Надя, стой. Алиса… ушла уже?
— Я все еще тут, Ильяс. Жду тебя. Нам надо вернуться к Никите, проект ждет.
— Алиса, выйди, мне надо поговорить с Надей.
— Я тебе не собачка, гонять меня туда-сюда, то зайди, то выйди. Это ты с сиделкой так своей разговаривай!
— Алиса, — сжимаю челюсти и кулаки. В голове одни мысли — как убрать эту заразу из моей жизни. Она ведь вроде стала вести себя нормально. Успокоилась! И вот… — я по-хорошему прошу. Выйди!
Слышу жесткие быстрые шаги, вздох Нади.
— Что? Толкнула тебя?
— Нет. Почти. Зря ты так с ней Ильяс. Зачем?
— Затем. Терпеть её не могу. Вообще ненавижу тех, кто липнет.
— А я? Я же тоже липну?
— Нет, Воробушек, ты не липнешь. Тебя я сам к себе приклеил! Что стоишь так далеко? Иди поближе.
— Не могу, я вся грязная, мне надо умыться. Там на кладбище дождь шел, и вообще…
— Что вообще?
— Ну… с тобой уже Алиса была поближе.
— Значит, ты видела? — понимаю, что злюсь, ноздри раздуваю.
— А что я должна была видеть? — хмыкает. Не видела она ничего. Не было ее тут, когда Алиса пыталась меня съесть.
— Поцелуй. — лучше сразу признаться, а то потом хуже будет, мало ли, что лам Алиса придумала? Может она делала тайное фото нас с ней? Чтобы показать Наде?
— Вы целовались? — Надя снова хмыкает, так, словно ее это вообще не задевает.
— Алиса целовала меня. Даже не так. Ты смотрела фильмы ужасов, типа «Чужой»? Или другой какой-то, не помню, как называется. Когда инопланетная сущность пытается человека выжрать? — Надя похохатывает, понимаю, что, наверное даже ладошкой ротик закрыла, смех сдавленный, — Вот! Алиса как «Чужой» была.
— Тебе не понравилось?
— Как может понравится то, когда тебя выжирают?
— Ну… не знаю… ты иногда так целуешься, что…
— Что? Что ты сказала? Ну… держись, Воробей! Догоню, и…
Дергаю колесами, еду туда, где слышится голос, Надя взвизгивает, видимо бросается в сторону, дышит тяжело.
— Не надо! Я шучу. Мне правда надо в душ. А тебе надо к ребятам. Они ждут.
— Ты спустишься потом?
— Позже, не хочу мешать вашим наполеоновским планам.
— Хорошо, я буду ждать, Воробушек. Да… ты такая грустная, просто потому что на кладбище была, или… другой повод?
— Я… Я видела его.
— Кого? — не понимаю, что она имеет в виду.
— Отчима. Он тоже был у могилы.
Глава 32.
Отчим.
Я знала, что он будет там. Чувствовала.
Я ведь в курсе, что он каждый год бывает у мамы, но обычно отчим приходит позже, после работы, после смены.
У нас словно негласный договор.
Утро дня её смерти — моё. Вечер — его.
Мы не пересекаемся, как параллельные вселенные. Собственно, так и должно быть.
Мы не должны пересекаться. Я ведь убила его.
Именно это он тогда говорил дяде Товию, после похорон.
- Я… я дышать без нее не могу, понимаешь? Дышать…
Говорил, что умер вместе с мамой. Значит я его убила.
Нет, в лицо мне он не сказал ничего. Но…
Я видела его взгляд. Видела, как он смотрел. Так смотрят на убийц. Наверное.
И после… Я не хотела видеть его. Да и он не очень настаивал. Знаю, что он помогал деньгами бабушке, когда я осталась у неё, но бабушка лгала мне, говоря, что никакой помощи от него нет. А потом все деньги с ее карточки забрала тётка. В общем, с родственниками мне не сильно повезло. Увы.
Повезло с папой и мамой, но их я потеряла.
Отчим писал мне после смерти бабули. Но я не смогла ему ответить. Товий Сергеевич меня расспрашивал, интересовался почему я веду себя так, но я просто сказала, что мне больно видеть Леонида и все.
Было немного странно тогда, что дядя Товий не стал меня уговаривать, убеждать. Мне казалось, что он достаточно часто бывал бестактен, как бы дико это не звучало. Но его бестактность порой людям помогала.
А в моей ситуации, я приняла и поняла то, что все-таки Товий Сергеевич не из тех, кто лезет в душу, когда не надо. Он словно знал — не нужно, не стоит. Словно видел внутренний блок во мне, понял, что бесполезно пытаться меня убедить начать общение с Леонидом. И отстал.
Да и Леонид не особенно настаивал. Я узнала, что он уехал. Потом вроде бы вернулся. Или он просто приезжал каждый год к маме на могилу? Он ведь похоронил ее тут, в Подмосковье, не стал увозить в родной город, чтобы они лежали рядом с папой. За это я тоже тогда его ненавидела.
Почему-то каждый год я знала, что мы не встретимся. А в этот раз…
Я уже собиралась уходить. Все убрала, поставила цветы. Попрощалась. Я знала что обычно делают на кладбище — мамина мама часто возила меня на могилку деда. Тогда мне, совсем маленькой, казалось странным, что она с ним разговаривает. Он умер еще до моего рождения, я его не знала, а бабуля все рассказывала ему, какая у него внученька — она меня именно так называла — какая умница, красавица. Мне, ребенку, трудно было понять зачем общаться с памятником? Сначала я вообще думала, что дедушка превратился в этот камень. И вообще, что после смерти люди каменеют.
Оказалось, что многие превращаются в камень еще при жизни.
— Надя? Надежда?
Он зовет меня тихо, словно боясь спугнуть.
Я напрягаюсь, как натянутая струна. Поворачиваюсь.
На первый взгляд он совсем не изменился. Поседел только. Загорел. Кожа вроде огрубела. Я понимала, что ему ведь совсем не много лет?
Он, кажется, был чуть старше отца, хотя учились они все вместе, и папа, и Товий, и Леонид. Или они были вместе в ординатуре? К стыду своему не знаю. Не важно. Мне кажется, что Товий самый возрастной, потом был Леонид и отец.
Но в любом случае, когда папе было тридцать, мне было пять. Сейчас мне почти двадцать, папе было бы сорок пять, значит Леониду что-то около пятидесяти.
— Здравствуй, Надежда.
Я, наверное, с минуту смотрю на него во все глаза, а потом… неожиданно меня прорывает!
Я бросаюсь к нему, преодолеваю мгновенно расстояние между нами, прижимаюсь к его груди уткнувшись лицом, и реву, реву, словно плотину прорвали.
— Простите меня, пожалуйста, простите, простите…
— Надя, Надюшка, ты чего? Ты чего, Воробей?
— Я…Я… это я во всем виновата! Я… Я…
Реву, икаю, задыхаюсь от собственных эмоций, не могу остановить внутреннюю дрожь, меня прошибает до судорог.
— Надя, Надюшка, да ты что?
Он сначала прижимает мою голову к груди, неловко — ему мешает огромный букет роз, который он принес маме, букет летит в сторону, Леонид отстраняет меня, пытаясь заглянуть в глаза, которые я старательно прячу, встряхивает легонько за плечи.
— Надя, Надька, ну что ты, дите? Горе луковое, ты чего?
Захлебываясь слезами, пытаюсь объяснить, потом проваливаюсь куда-то, лечу, вокруг все черное.
Прихожу в себя в машине отчима, стоящей недалеко на дорожке — на кладбище разрешают заезжать за определенную мзду.
