Людмила.
12 апреля 1997 года.
Здравствуйте, уважаемый Сергей Петрович! Пишет вам одинокая пенсионерка Людмила Васильевна. Ваша старая любовь. Надеюсь, вы живы и заглядываете на почту, чтобы получить весточки от друзей, но, наверное, все вам пишут на домашний адрес, и письмо мое вы никогда не прочитаете. Да так оно будет и лучше. Потому что это смех и грех — старухины признания в любви. Вы, поди, тоже на пенсии, теперь пожилых на производстве не больно-то жалуют. Вот мне, как пятьдесят пять стукнуло, сразу намекнули, чтобы освободила местечко. Оно, наверное, и справедливо. Не знаю, как в Москве, а у нас много молодежи без работы бродит. Мне же какую никакую пенсию положили, на хлеб хватает, а картошка и овощи со своего огорода. Летом засолила огурцов десять трехлитровых банок, так три еще не тронуты. Варенье тоже у меня не переводится, и компоты закатываю. Маленькая комната вся банками забита. Крупы тоже в банки пересыпаю. Так, говорят, они дольше сохраняются. Не подумайте только, что я, как некоторые, на случай войны или голода запасаюсь. Просто спокойней жить, когда знаешь, что все у тебя есть. А то, как у нас, то продуктов разных навалом, а то ни с того, ни с сего дефицит. Помните, как началась перестройка, мыло исчезло из продажи, а потом соль, о колбасе я уже и не говорю. Теперь, грех жаловаться, всего вдосталь, да с нашими финансами ничего не укупишь. Извините, что я разнюнилась, это не самое горькое горе, когда денег мало. Горе настоящее — родных и близких терять. Сынок мой Павлик в восьмидесятом году был призван в армию, выполнял, как тогда в газетах писали, интернациональный долг, а 12 мая 1982 года, на третий день после Дня Победы привезли его в цинковом гробике, я даже поцеловать его на вечное прощание не смогла. Дочка моя Верочка после института вышла замуж, по любви, да не совсем удачно. Мужу нее латыш. Я к ним в Ригу на свадьбу ездила. Город мне очень понравился, и квартира у них хорошая, почти в самом центре, и со снабжением куда как лучше нашего было. Но теперь это совсем другая страна, и к русским там отношение плохое. А ведь у них уже двое деток, моих внучат. Самой мне уже к ним не выбраться из-за материальных трудностей, а их зову в гости, они не едут. Может, тоже не по карману такая дальняя поездка, а может, зять и не хочет никому напоминать, что у него есть родственники в России. С мужем мы разошлись семь лет назад, после 29 лет совместной жизни. Женщины на работе меня оплакивали, а его на чем свет ругали. А я его совсем не осуждаю и даже жалею, что так поздно он свою настоящую судьбу встретил, если, конечно, новая жена любит его так, как я вас полюбила. Такая любовь, как моя, наверное, один раз в жизни бывает, и не каждому еще она достается. Жили мы с Валерием Павловичем, как говорится, в мире и согласии, я ему старалась угодить, и он мне никогда не прекословил, а только настоящего светлого чувства меж нами не было. Просто с годами привязались друг к дружке, свыклись. А встретил он другую женщину, для которой желанным стал, и ушел к ней, и если судить по совести, то поступил правильно. Сына мы не уберегли — не наша вина, а дочь уже живет самостоятельной, жизнью, так что перед детьми он не в ответе. А со мной он расстался по человечески, квартиру со всей мебелью и садовый участок мне оставил, забрал только свои вещи и машину, конечно. Вот так она, жизнь моя сложилась. Двадцать лет я вам не писала, кажется, столько за это время должно было случиться, тетрадки не хватит, чтобы обо всем рассказать, а я вот только на четвертый листочек пришла и вроде уже нечего добавить. Ведь, кроме любви к вам, ничего интересного у меня в жизни и не было. Щелкала на счетах, в очередях стояла, на огороде копалась, обеды готовила, детишкам носочки-чулочки штопала — вот и все факты моей автобиографии. Единственное, что было такое, чему люди позавидовать могут, так это моя любовь. Считай, скоро сорок лет исполнится, как мы с вами встретились. И сколько же раз за эти годы я вас вспоминала. Тысячи и тысячи! Картошку чищу и обязательно вспомнится, как мы с вами на воскресенье в лес поехали за грибами и картошку на костре пекли, и подосиновичек тот махонький вижу, на который вы чуть не наступили. Рубашку мужу стираю, а в памяти сразу тот вечер встает, как вы торопились раздеться, и пуговка одна отлетела, под кровать закатилась, и мы потом ее долго искали, и лбами стукнулись и смеялись, как сумасшедшие. А дождь пойдет, вспомню, как гроза застала нас, когда вы меня на автобус провожали и своим пиджаком укрыли. Вы, поди, такие мелочи на другой день забыли, а в моей памяти все часы, все минуточки, что мы с вами вдвоем побыли, все сохранились до самой маленькой подробности. Сижу я за письмом, о вас думаю, нашу любовь вспоминаю, и сердце бьется, как у той девчонки, что вы под березкой целовали, а глянула на себя в зеркало и чуть не заплакала. Волосы все седые, лицо худенькое, в морщинках. Хорошо, что мы с вами больше так и не свиделись, и осталась я для вас, если, конечно, вспоминаете, цветущей девушкой с золотой косой и румяными щечками. И вы для меня всегда остаетесь молодым и красивым, единственным и желанным. Может, еще напишу вам когда-нибудь, а может, и нет, но, как помнила и любила вас все эти годы, так и буду любить, пока не остановится насовсем мое сердце. Низкий поклон вам, что подарили мне счастье узнать, что такое любовь. Желаю вам крепкого здоровья и благополучия.
Ваша Люда.
Закончив чтение, Сергей Разгуляев закурил и долго сидел молча. Потом сложил тетрадные листочки в стопочку, сунул их в карман куртки и пошел к дому. Мила, если на самом деле так ее звали, уже встала и сидела на корточках перед печкой, тщетно пытаясь ее растопить. Вид у нее был невеселый, как у всякого человека с крупного похмелья, тем более у женщины. Когда Сергей вошел в комнату, она повернула к нему свое опухшее лицо с черными подтеками туши под глазами и жалобно захныкала:
— Ну, куда ты пропал? Я ужас как замерзла. А дрова, противные, никак не загораются. У тебя нет газет каких старых для растопки?
Он ответил не сразу. С полминуты смотрел на нее не добрым взглядом, потом решительно сунул руку в карман куртки, вытащил письма и протянул ей.
— На! На растопку сгодятся.
— Ой, что это? — воскликнула она, взглянув на тетрадные листочки. — Похоже на письма.
— Они самые и есть, — коротко ответил он. — Только не мои, а чужие.
— Ой, как интересно! Давай почитаем?
— Дура, чужие письма читать неприлично, — грубо сказал он и выхватил из ее рук листочки. Быстро скомкал их, затолкал под поленца, щелкнул зажигалкой. Ближний листочек сначала почернел с краю, потом нехотя загорелся. Через секунду ручеек огня перелился на другие листочки, И они разом вспыхнули ярким светлым пламенем.
