— Я помогу тебе собрать вещи, — она провела ладонью по моей щеке и добавила: — ты, наверное, устал, присядь, отдохни…
Я заглянул в её глаза и увидел в них плескающееся море боли. Мы присели на диван и, не говоря ни слова, просидели, обнявшись очень долго. Затем она высвободилась из объятий и предложила мне взять мешки и начать упаковку вещей. Когда мешки были собраны, она взяла иголку с ниткой и начала их зашивать мелкими стежками. Я сидел рядом и смотрел, как она это делает дрожащими пальчиками, а моё сердце в это время разрывалось на части. Но роковые слова уже были произнесены мной, и ничего уже нельзя было исправить. Нельзя было переиграть всё назад, это выглядело бы ещё чудовищней, еще пагубней.
Почти всю ночь мы почти не спали, любя другу друга, так, как будто это была наша последняя встреча, наша последняя ночь. Она всё время плакала, а я не мог найти слова утешения. Что я мог сказать после своего малодушия, своей нерешительности, своей лжи?! За всю ночь мы обмолвились лишь несколькими словами. Говорили наши руки, губы, наши тела. Вконец измотанных, нас застало раннее утро. Нужно было подниматься и собираться в дорогу. За всё время, от произнесённой мной лжи до отправления поезда, мне ни любимой, ни её мамой не было высказано ни слова недоверия или сомнения в моих словах.
Вернувшись в родной город, я оставил свои вещи у дежурной по вокзалу и отправился в депо. Начальник депо встретил меня вопросительным взглядом. Я закрыл за собою дверь в кабинет и сел в предложенное им кресло. Внимательно выслушав мою исповедь (а я рассказал ему всё как есть), он поднял трубку телефонного аппарата и вызвал к себе начальника отдела кадров. Через час я вновь был принят на работу без разрыва производственного стажа, и в привокзальном общежитии, принадлежавшем локомотивному депо, мне была выделена отдельная комната.
И снова началась наша переписка с любимой и мои частые звонки к ней на работу и домой. Всё было так, как до моего приезда с вещами в Кривой Рог. Но поскольку я стал уже другим человеком, думающим и анализирующим происходящее, моё сознание и подсознание стали заполняться вопросами, на которые я не всегда находил ответы. А их было много! Почему мне так безоговорочно поверили любимая и её мама, почему мне не задали ни одного вопроса после моей лжи. Неужели ничего не почувствовали, не поняли?! Почему отношение любимой не изменилось ко мне после известия о моём возвращении?! Вопросы были сложными и непростыми, и на них мне нужно было найти правильные ответы. Они не давали мне покоя, я всё время мучился проявленной мною нерешительностью и ложью любимой, чувство вины вырастало во мне как гора, к которой я подхожу всё ближе и ближе.
И вот когда я вконец измучился, ответ возник в моём сердце, как луч солнца после грозового проливного дождя.
— Ничто не может быть причиной их такому поведению, как только святая любовь и всепрощение, — мелькнула мысль. — Возможно, ещё разговор любимой с её мамой и просьба к ней ничего не говорить мне по этому поводу.
Скорее всего, так оно и есть.
После такого вывода мне совсем стало невмоготу жить и чувствовать свою вину. Она преследовала меня на каждом шагу, возвращая меня в тот последний день и ночь с любимой в Кривом Роге. Похудев на 14 килограмм за прошедший месяц я, наверное, сильно изменился внешне, и меня стали спрашивать сотрудники, не заболел ли я чем-то серьёзным. Я отшучивался и улыбался в ответ, скрывая в себе правду происходящих во мне терзаний. Я всматривался в зеркало, пытаясь найти ответы на задаваемые мне вопросы и не находил их. Человеку свойственно не видеть в себе самом никаких изменений, когда его мысли заняты совсем другими делами…
В один из вечеров, вернувшись из поездки, я принял душ и, поужинав, сел за стол. После долгих раздумий я взял лист бумаги, ручку и стал писать письмо любимой. На бумагу вылилась все мои мучения и страдания от причинённой ей боли. Мне казалось, что в словах, написанных мною на бумаге, был заключён вой моего сердца, окрашенный истекающей из него кровью. Я написал всю правду о своём отъезде и причины, почему я так поступил. Я не скрывал своей лжи и не просил прощения, понимая, что такое простить очень трудно, если вообще возможно. В конце письма я написал строки стихотворения, написанного мной в эти дни. Оно называлось «Приговор». В нём выражалось безропотное принятие мной приговора от любимой после того, как она прочтёт это письмо. Понимание своей вины и готовность испить горькую чашу её суда. Ответ на моё письмо от неё пришёл через полторы недели. Войдя в фойе общежития после очередной рабочей поездки, я увидел выходящую из-за конторки дежурную сегодняшней смены:
— Вам снова пришло письмо, — сказала она. — Вы единственный жилец, которому так часто пишут, и исключительно женщины.
— Мне пишут не женщины, а единственная женщина, — улыбнулся я ей в ответ. — Спасибо вам, — я взял конверт и стал по лестнице подниматься на свой этаж.
Конверт был очень толстый и увесистый. У меня оборвалось внутри сердце, и я долго не решался его вскрыть, войдя в свою комнату. Мне было страшно прочесть слова её приговора и остаться один на один с возникшей пустотой и одиночеством. Я уже чувствовал холод, начавший охватывать моё сердце. Вытянув перед собой руки, я увидел, как мелко дрожат мои пальцы. Нервы были на пределе, и это сказывалось буквально во всём. И всё же надо набраться решительности и получить то, что заслужил. Вскрыть письмо и, прочитав его, поставить последнюю точку в тягостной неизвестности. Бережно надрезав край конверта, я извлёк из него толстую пачку исписанных листов бумаги. Внутри их было что-то твёрдое, и когда я развернул их, на меня с фотографии взглянула улыбающаяся любимая женщина. Напряжение было таким высоким и звенящим внутри меня, что увидев её добрую улыбку и излучающие свет и доброту глаза, я не выдержал и заплакал. Это длилось долго, но по мере того как иссякали слёзы, стала утихать боль и где-то вдалеке засветился слабенький луч надежды. В тоже время я почувствовал, как предательски покидают меня силы и накатывает непосильная слабость. Я впервые чувствовал себя таким разбитым и бессильным. Прислонив фотографию к стоящему на столе графину с водой, я стал читать письмо. С первых своих слов, она писала о том, что одобряет моё признание и понимает причину моего поступка, что с самого начала знала правду. Но позиция её тогда и сейчас не позиция судьи, а адвоката, только так можно понять глубинные мотивы поступка человека и сделать правильные выводы. Она дарила мне прощение, и по мере того как она описывала свои суждения и взгляды, лишённые осуждения, я стал ещё больше понимать, что человек, письмо которого я сейчас читаю, стоит невообразимо большего, чем я считал до этого. Я был раздавлен своим преступным отношением к её доброте и праведной святости.
