Не находя покоя, Тед прошел в спальню, переоделся в шорты, майку и кроссовки. Нелепо бегать в полной темноте, глупо носиться без нужды ночью и в дождь, но нужно же чем-то отвлечь себя. Если он останется дома, не избавиться от взвинчивающей энергии протеста против несправедливости, гнев и боль просто убьют его.
Сунув ключ в карман, он вышел в беззвездное хмурое небо и повернул в сторону, противоположную дому Дорис. За последние несколько недель он забыл, что можно бегать и по улицам, не проходящим мимо милого сердцу коттеджа. Сейчас он уже сомневался, что когда-либо захочет приблизиться к нему снова… разве что ради Кэт.
Только ради своей дочери.
Моросивший слегка холодный дождь набирал силу и промочил легкую одежду насквозь, но не заставил искать тепла и покоя, уюта и ласки. Ему не дана эта радость. Бежал он ровно, даже не пытаясь миновать лужи, забыв, что надел новые кроссовки и их кожа уже не будет прежней после такой пробежки. Ничто уже не будет таким, как прежде, после сегодняшней ночи, так чего беспокоиться о каких-то кроссовках.
Ничто не станет таким, как хотелось бы.
Ничто.
У него есть дочь. Дочь. Милая Кэт с темными глазами и очаровательной мордашкой, с трогательной хитренькой улыбкой и детской непосредственностью: "я-уже-взрослая", "я-еще-маленькая". Ему бы быть взволнованным, изумленным, вне себя от радости, и в глубине души он таким себя и чувствовал.
Но его дочь, его маленькая девочка называла папой другого мужчину, любила магического и мифического героя-отца, образ которого создан в детском воображении матерью и двумя семьями. Он, Тед, ей тоже нравился, даже больше, чем можно было бы ожидать, но реальный родитель вправе рассчитывать на ни с чем не сравнимую любовь.
Что бы там ни думала Дорис, он заслуживает большего.
Ничто уже не будет таким, как прежде. Не только между Кэт и Тейлорами, но и, вероятно, между ней и Джеймсонами. Бог свидетель, Элиза Джеймсон уже питала сильную неприязнь к нему, воспринимая как угрозу статусу вдовы героя. Когда же эта бабка, мать и теща узнает правду, то просто возненавидит новоявленного зятька. Ему-то на это наплевать, коль скоро она не переменит своего отношения к внучке только потому, что она дочь не Грега, а его.
Изменятся и отношения между Дорис и Тейлорами, между нею и ее родителями. Они тоже будут в гневе от обмана, им будет больно и стыдно за возмутительную ложь.
Ничто уже не будет таким, как прежде, между Дорис и ним.
Он не сможет разлюбить ее, черт побери. Если бы смог, то перестал бы любить сейчас же. Он бы стер из своей памяти светлое воспоминание о ней, а из души — всякое доброе чувство. Перестал бы хотеть ее, нуждаться в ней, думать о ней. Забыл бы странное выражение на ее лице в кухне, эту смесь страха, дурного предчувствия и одновременно облегчения, как если бы она знала, что ей будет больно, но что эта боль будет легче, чем страх. Не стал бы помнить ее слезы и муку в голосе, когда она оправдывалась перед ним, а он хотел заключить ее в объятия, высушить ее слезы и заверить, что все будет хорошо.
Смахивая капли с лица, ночной бегун язвительно усмехался. Он разгневался на женщину за ложь и одновременно испытывал искушение солгать самому себе. Не будет все хорошо. Просто они найдут такие отношения, которые позволят им жить и дальше — ради Кэт.
Так что же будет дальше? Не сегодня-завтра она все скажет дочери. Дай мне немного времени, попросила она. А сколько же его понадобится, чтобы открыть всем правду — дни, месяцы, годы? Она не сделала этого за прошедшие десять лет. Ни в последние четыре недели.
Не может он больше ждать, оставаясь в стороне, пока Дорис соберется с духом, пока Кэт вырастет, повзрослеет и мать посчитает, что пришло время сознаться. Не станет он разыгрывать роль старого друга отца девочки, будучи — черт побери! — ее отцом.
Его путь пролегал через парк. Он замедлил бег и прошагал остававшиеся несколько ярдов до детской площадки. Присел на качели, широко расставив ноги, наклонившись вперед и свесив голову, постепенно замедляя дыхание.
А может, подождать?
Как ни ненавистна эта мысль, как ни больно даже думать о притязании Тейлоров на его дочь, в конце концов ребенок — это главное. Ее чувства следует пощадить в первую очередь. Признание матери может причинить неизлечимую боль.
Девочке будет тяжело узнать, что мать лгала, что дедушка и бабушка, которых она так любит, в действительности ей никто. Что любимый папа, о котором все говорили, в действительности не ее отец.
Как все переживет детская душа? Примет ли его Кэт в качестве отца? Или болезненно взбунтуется и возненавидит родителей за то, что они перевернули ее мир с ног на голову?
Конечно, ей легче будет узнать обо всем, когда она станет старше. Ну что же, он подождет еще десять лет, но уже не даст отделить себя от дочери, станет частью ее жизни, хотя бы — проклятье! — в качестве друга семьи, если не отца.
Ну а в жизни Дорис?
За последний час и без того зыбкая мечта о браке превратилась просто в химеру. Он не был уверен, останутся ли у него желания и надежды после сегодняшней ночи. Сможет ли он простить ее за то, что она все эти годы предпочитала Грега, скрывала дочь и лишила ее и его стольких лет радости?
Сможет ли он любить Дорис сильнее, чем ненавидеть?
Холодный дождь кончился, стало чуть теплее, но в душе было зябко, в мыслях — пасмурно.
Ничего не решив, Тед встал с качелей и вернулся на дорожку. Первые шаги были вялыми, ноги непослушными и, разогревая мышцы, он плавно перешел сначала на трусцу, а потом и на быстрый бег.
Он убегал. Убегал опять.
И всегда оказывался там, где начинал.
В пятницу утром Дорис встала в обычное время. Ее лицо припухло от ночных слез и тревожного полусна. Натянув на ходу халат, она спустилась в кухню, чтобы позавтракать и выпить кофе, но и на это не было сил! Пришлось ограничиться стаканом ледяного чая в растерянном сидении за кухонным столом.
Прошлой ночью она попыталась заглянуть к Кэт, но разрыдавшаяся дочь заперлась в своей спальне. Можно было бы отпереть замок, — для этого достаточно сунуть в него пилку для ногтей и повернуть, — но лучше оставить девочку в покое. Пусть ей только девять, но и у нее есть право на свое настроение и капризы… по крайней мере, когда они объяснимы. Позже Дорис все же проникла к ней, чтобы убедиться, что все в порядке. Кэт лежала поверх одеяла с заплаканным лицом, прижимая к груди любимого лохматого медвежонка. Ее ровное дыхание изредка прерывалось всхлипыванием, от которого у матери защемило сердце.
Прошлой ночью она пыталась дозвониться до Теда — сначала через полчаса после его ухода, потом еще и еще раз.
