Она долго стояла перед зеркалом, и в мозгу ее снова проносились события последних двух недель. Трагическая смерть ее отца сразу после свадебного приема дала ей небольшую отсрочку, чтобы задуматься над положением, в котором она оказалась, дав на то добровольное согласие. Теперь же только силой ее можно было удержать рядом с этим ужасным греком, и она молилась о чуде, которое избавило бы ее от него.
Андреас был с ней очень галантен, что она с неохотой, но признавала. И конечно же все валилось у нее из рук. Потеря, случившаяся так внезапно, не только повергла ее в депрессию, но и увеличила ненависть к мужу. Если бы он не настоял на том, чтобы они поженились сразу, безотлагательно, свадьба не состоялась бы вовсе.
Разумеется, медовый месяц был отложен в связи с печальным событием, но по прошествии двух недель Шани стала улавливать в поведении мужа признаки нетерпения, которые она принимала за похоть, и эту похоть, как ей казалось, становилось все труднее и труднее контролировать.
— Мы уезжаем на несколько дней, — заявил он и, когда она, сославшись на плохое самочувствие, попросила его немного подождать, ответил: — Ты, может, не веришь в это, Шани, но смена обстановки пойдет тебе на пользу.
— Может, и пошла бы, не будь я замужем! — выкрикнула она, заламывая руки. — Не можешь ты хоть немного потерпеть?!
Он, однако, оставался непреклонен, и она подумала о том, о чем уже не раз задумывалась в последние дни. Она добровольно согласилась на этот брак, зная, что Андреас отличается от нее и психологией, и восточным темпераментом; она прекрасно осознавала, что именно ему от нее нужно. В этом отношении не стоило строить иллюзий. Поэтому, когда он снова начал настаивать, она, изобразив кроткое повиновение, собрала вещи. Они вместе приехали в Фолкстоун, где он намеревался провести с ней медовый месяц. Он выбрал лучший отель, заказал номер люкс…
Андреас прервал ее размышления, войдя в комнату. Он уже был в пижаме и халате, значит, она простояла так, погруженная в свои мысли, довольно долго. Увидев, что она еще одета, он удивленно поднял брови, потом приблизился к ней и взял ее за руки, она не стала сопротивляться, хотя была бледна и ужас сковал ее душу. За кого она вышла замуж? Что он за человек? Смуглый, зловещий, человек из другого мира, в жилах которого бурлила кровь предков-язычников. Он мог поработить ее, сломать ее волю, превратить ее из личности в безропотную рабыню, в вещь, которой можно пользоваться либо оставить пылиться в углу до тех пор, пока хозяин опять не соизволит обратить на нее внимание. Шани знала, что бледна, знала — или думала, что знает, — что Андреас в нетерпении и что, если нетерпение это выльется в злость, она испытает такой ужас, по сравнению с которым то, что она испытывает сейчас, покажется ей лишь чувством слабой тревоги.
— Ты собираешься простоять здесь всю ночь? — полюбопытствовал он с легкой усмешкой. Она не ответила, но краска прилила к ее лицу, и он ласково провел рукой по ее щеке. — Не бойся меня, Шани. Я не сделаю тебе больно.
Больно? А разве он еще не причинил ей боли? Боли, с которой не сравнится ничто — он разрушил ее жизнь.
— Если… Если бы ты дал мне время… — Ее глаза умоляли, ладони были сложены как во время молитвы. — Я еще не пришла в себя после смерти отца… а ты, ты еще кажешься мне таким чужим.
Мольбы ее были оставлены без ответа. В глазах его она прочла непоколебимость и твердое намерение, не оставлявшее сомнений — она попусту тратит время. Но все же она предприняла очередную попытку:
— Завтра ночью, Андреас… Прошу тебя, давай подождем до завтра.
— Завтра? — задумчиво переспросил он, будто взвешивая все за и против, но лицо его, столь непостижимое и холодное, не позволяло ей прочесть его мысли. Немного погодя он покачал головой, и по телу ее прошла невольная дрожь. — Сегодня, дорогая. Ждать смысла нет. — Тон его ясно давал понять, что приговор окончательный и обжалованию не подлежит. — Если ты останешься со мной сегодня, ты останешься со мной навсегда.
Неосознанно поглядывая в сторону двери, она спросила:
— Ты боишься, что я брошу тебя теперь, когда умер мой отец?
Он сглотнул, и ей показалось, что он стиснул зубы, чтобы держать себя под контролем.
— Ты могла бы бросить меня, Шани. И мне бы этого не хотелось.
Она посмотрела на него с высоко поднятой головой:
— Ты решил заполучить меня с первой же минуты, как только увидел, верно? Ты и секунды не намеревался выдавать моего отца. Ты просто использовал то, что знал, желая завладеть мною, как дорогой игрушкой, на которую ты положил глаз. Но теперь ты живешь в страхе, и это настоящая пытка…
— Никогда в жизни я не знал страха, Шани, — перебил он ее тихим нежным голосом. — Я сказал, мне не хотелось бы, чтобы ты ушла, но это вовсе не страх.
— Полагаю, в Греции жены не смеют оставлять своих мужей?
— В Греции женщины думать об этом не смеют.
— Они робкие рабыни мужа и господина?
— Муж всегда господин — это так, — согласился он. — Но рабство? Не уверен, что понимаю, о чем ты.
— Подчинение и угнетение — в чем разница между ними?
Он немного нахмурился. Она чувствовала, что на своем языке он мог бы объяснить это лучше.
— Разница есть, Шани, и заключается в следующем — я ненавижу рабство, а в подчинении не усматриваю ничего дурного.
— И ты намерен подчинить меня себе?
Он опять нахмурился, но ответил:
— Я должен заботиться о тебе, быть мудрым советчиком, не позволять тебе совершать ошибки, которые могли бы привести к несчастью и причинить боль кому-то из нас.
— Как это тонко! — издевка в произнесенной ею фразе явно его удивила; в этот момент она перестала походить на то нежное существо, с которым он общался до сей поры. — По мне, так все это лишь изящная ширма для того, чтобы заставить меня выполнять только твои повеления и всячески ограничить мою свободу. И уж конечно, я даже смотреть не могу в сторону других мужчин — никогда и ни под каким видом.
Последнее замечание оказало действие, что заставило ее внутренне содрогнуться; лицо его изменилось, он ощерился подобно волку, в полумраке блеснул ровный ряд белых зубов, а в глубине черных как уголь глаз затлела ревность. Шани попробовала отступить, но он схватил ее за локоть и притянул к себе так, что она ощутила жар его тела и бешеное биение его сердца. Никогда в жизни она еще так не боялась и никогда не думала, что муж ее будет обладать таким необузданным темпераментом, как этот восточный дикарь.
— Других мужчин! — процедил он, и его лицо почти коснулось ее. — Да, дорогая Шани, ты попала в точку! Только взгляни на другого, и я убью тебя — поняла? Ты моя, усвой это раз и навсегда! Пеняй на себя, если вдруг забудешь об этом! — его губы коснулись ее рта, будто требовали от нее взаимности, невзирая на то, что чувствует она.
