Перед сном я крепко обняла тетушку Агеду. Мануэль лег со мной, и, когда я вновь заговорила о том, какого страха натерпелась утром, услышав сигнализацию, состроил уморительную гримаску капризного ребенка. «А мы не слишком переусердствовали с перевоплощением в Хуану?» — заметил он. Я вдоволь посмеялась над собой. Мне хотелось спросить о найденной в спальне книге, но я почла за благо промолчать. Мне не хватило духу признаться, что я пробралась в его комнату в поисках похищенной студентки. Мы занимались любовью без страсти, но с глубокой нежностью, лаская и баюкая друг друга, словно младенцев. Мой живот до сих пор оставался плоским, хотя бедра медленно, но неуклонно теряли привычные очертания. Груди явственно увеличились. Соски с каждым днем становились все темней и напоминали солнце во время затмения. Рядом с бледным Мануэлем моя кожа казалась особенно смуглой, как темная патока. Я сказала, что хочу сдать анализ сразу после Рождества.
Мануэль ушел к себе за сигаретами и коньяком. Вернулся он босым и в пижамных брюках. Мануэль уселся на диван, а я осталась в постели, закутанная в одеяло.
— Я тут подумал о фотографии комнаты на третьем этаже, — проговорил он, выпуская колечки дыма. — Все это очень странно. Раньше в этой комнате никогда не бывали посторонние. Ты первая. Потому меня так заинтересовало твое наблюдение. Когда видишь что-нибудь изо дня в день, перестаешь замечать очевидные вещи. Помнишь, я рассказывал о бесследно исчезнувшем ларце Хуаны? Подростком я несколько раз тайком виделся с матерью. Она рассказала мне, что Хуана вовсе не была безумна, что этому есть доказательство. Неопровержимое доказательство, которое моя семья скрывает ото всех. Кажется, речь шла о каких-то документах. С ложью и тайнами всегда так получается. Сначала ты хранишь секрет просто так, потом тебе становится стыдно признаться, что у тебя есть секрет. Мама сравнивала тайну доказательства с моим рождением. И то и другое было семейной тайной. Я до тринадцати лет считал, что Агеда усыновила меня, забрав из какой-то нищей семьи. Пока она сама не призналась, что моя настоящая мать — ее сестра. Уже после смерти деда. — Мануэль глотнул коньяку.
Я не знала, что сказать. Сердце ныло от жалости к Мануэлю.
— У тебя странная семья. Хотя, наверное, все семьи странные и у всех есть свои секреты.
— Ларец, о котором я говорил, пропал через восемь дней после смерти Хуаны. Вышел ужасный скандал, такой, что папский нунций издал буллу, грозившую отречением за укрывательство или уничтожение ларца. А моим предкам и так было отчего бояться Божьей кары. Кто знает! Возможно, я все это выдумал и никакого ларца не существует, но он предел моих исследовательских мечтаний. Я часто представляю, как нахожу его, открываю, читаю бумаги, которые в нем хранятся.
— И что это за бумаги?
— Дневники, донесения, письма. Я воображаю, будто прочел все, что мы с тобой напридумывали. Что Хуана сама записала свою историю, и она ждет своего часа, чтобы стать самой веской уликой на суде истории.
Спустившись к завтраку, я не обнаружила ни Мануэля, ни Агеды, только их чашки в раковине. Было поздно, почти одиннадцать. Испугавшись, что меня снова заперли, я толкнула дверь в сад, и она, к моему облегчению, распахнулась. Соседи могли увидеть меня из окон, но на дворе светило солнышко, и мне захотелось немного подышать свежим воздухом. Как была, в тапочках и фланелевом халате, я сбежала по ступенькам на тропинку, ведущую к каштану.
Было холодно, но солнце светило нестерпимо ярко, и по синему небу плыли нарядные белые облака. Я торопливо прошлась до колодца, озираясь, словно сбежавшая узница. На обратном пути я столкнулась с Мануэлем. Он схватил меня за руки.
— Ты простудишься, — сказал он резко.
— Ничего подобного, — отрезала я. — Небольшая прогулка еще никому не повредила.
— Это не игрушки, Лусия. У тети не должно быть неприятностей из-за нас. Она так много для нас сделала, а мы можем ее подвести.
Я промолчала. Мануэль явно преувеличивал, но я все равно почувствовала себя виноватой. Наполнив чайник водой, я поставила его на огонь.
— Мне очень жаль, Мануэль. Этого больше не повторится.
— Оденься и приходи в библиотеку.
Что и говорить, Мануэль умело давал мне понять, что я просто-напросто маленькая дурочка. Ему хватало жеста или интонации, чтобы напомнить о существовавшей между нами дистанции. Потом он без предупреждения вновь становился приветливым и ласковым. Иногда наше отчуждение затягивалось, и я спрашивала себя, уж не жалеет ли он о нашей встрече. Раньше мы встречались только по выходным, и перемены в настроении Мануэля были не так заметны, но теперь, когда мы жили под одной крышей и он явно был хозяином положения, мне все чаще становилось не по себе.
Я умылась, оделась и, робея, поднялась в библиотеку. Там я снова стала Хуаной, на этот раз узницей Тордесильяса.
Четырнадцатого февраля тысяча пятьсот девятого года за три часа до рассвета меня разбудил зычный голос отца. Властный и суровый, как в худшие времена моего детства, он заставил меня подняться с постели и объявил, что я переезжаю в Тордесильяс.
Моему удивлению не было предела. А кто не удивился бы, если бы его вырвали из объятий крепкого предутреннего сна и велели тотчас отправляться в дорогу? Спросонья я решила, что приключился мор или какой-нибудь мятеж. Тревожась за Каталину и радуясь тому, что, возможно, увижу сына, я прошла по комнатам, в которых молча суетились слуги, завязывая в узлы утварь, одежду и гобелены.
Во дворе, окруженный факельщиками и священниками, уже стоял катафалк с гробом Филиппа. Донья Мария де Ульоа с заспанными глазами держала на руках плачущую Каталину. Я взяла у служанки девочку и вместе с ней уселась верхом на жеребца по кличке Галан. Через несколько минут наша длинная процессия, возглавляемая королем, двинулась в путь. Жители городка вышли проститься со мной, накинув плащи на ночные сорочки. Мы медленно двигались по сухой кастильской равнине, останавливаясь на привалы в темных сосновых перелесках. Над нами кружили стаи птиц, издалека долетало пение вод Дуэро. Я запомнила изящный силуэт монастыря Санта-Клара, возникший по правую руку от нас, когда мы переправлялись по каменному мосту, чтобы попасть в Тордесильяс. До того как в нем поселились монахини, это здание было королевским дворцом. Его построил Альфонсо XI в честь победы при Саладо. Педро Жестокий провел в нем немало счастливых дней с Марией Падильей. После смерти Марии король приказал их дочери Беатрис постричься в монахини. Мы с Филиппом посещали этот монастырь во время первого визита в Испанию. Оказавшись под позолоченными сводами мудехарской часовни, Филипп признал, что ни одна фламандская церковь не сможет тягаться с ней. Ни он, ни я еще не знали, что в этой часовне целых шестнадцать лет будет покоиться его прах.
