— Вот обязательно было толкать… Я весь в снегу… Что за шутки…
И так далее, и тому подобное.
— Да вылезай ты уже! — рявкаю в сердцах и, схватив его за капюшон, рывком вытаскиваю из снежного плена. Чуть не удавила нахрен, откуда только силы взялись.
Слушая кашель Мирона, смотрю куда-то в сторону, пытаясь справиться с накатившими эмоциями. А они есть, и их много. Просто до хрена, и все на разрыв.
Меня бесит мой спутник, и я не могу придумать ни единой причины, по которой хотела бы продолжать наше общение. Меня бесит Егор, который отрывается, будто ему пятнадцать лет и кроме ветра в голове ничего нет. Бабы, которые в их компании, меня тоже бесят, потому что заливисто смеются и визжат, когда парни натягивают им шапки по самый подбородок, или когда отправляются в полет до ближайшего сугроба.
Они резвятся так, как хотела резвиться я! Вот чтоб с огоньком, до охрипшего горла и малиновых щек, и чтобы снег везде, даже в трусах. Мне же приходится стоять рядом с занудой, который вот уже десять минут занят тем, что отряхивается. То куртку, то варежки, то голову, то жопу.
Ну и где справедливость? Почему Егору снова хорошо, а мне вообще никак?
— Еще покатаемся? — угрюмо интересуюсь у Мирона, заранее догадываясь каким будет его ответ.
— Я постою. А ты катайся, если хочешь, — отвечает, явно рассчитывая, что я откажусь от этой затеи и буду одинокой березонькой стоять рядом с ним.
Ненавижу, когда мной пытаются манипулировать, а это и есть самая, что ни на есть манипуляция, на уровне мамкиного повелителя.
Поэтому упрямо натягиваю шапку поглубже и сжимаю ручку ледянки:
— Хочу!
И не обращая внимания на недовольный взгляд Мирона иду к месту съезда.
Пошел он на фиг! Думала развеюсь, а по ощущениям будто попала на курорт для пожилых зануд.
Когда приходит моя очередь, я бодро отталкиваюсь и качусь вниз с ледяного склона. Старательно улыбаюсь, чтобы никто не подумал, как мне тошно в этот момент.
Заход получается на удивление удачным. Меня выносит дальше всех, почти до заснеженных серебристых елей, рядком стоящих вдоль аллеи, в конце немного закручивает и валит на бок.
А когда я пытаюсь встать, раздается злющий надрывный лай.
Ко мне, пробиваясь через сугробы мчит здоровенный, разъяренный алабай.
***
Весь мой мир сужается до разверзнутой пасти, в которой частоколом торчат жуткие зубы. Мне хана. Нет, не так. Мне пиздец. Жестокий и кровожадный, с размотанными по снегу кишками и откушенными конечностями.
Псина приближается, а я подняться не могу – ноги отнялись. Только пячусь ползком, помогая себе локтями. Заорать тоже не могу, голос перехватило.
Между нами уже считанные метры, когда раздается сильное:
— Фу! — и комок снега с размаху впечатывается в собачью морду.
Псина на секунду тормозит, недоуменно отплевываясь от снега, а потом с оглашенным лаем перекидывается на того, кто посмел ей помешать. Это оказывается Егор.
Я не знаю, откуда он тут взялся, но еще никогда в жизни не была так рада его появлению. Он неспешно подходит к нам, руки разведены в сторону.
— Нельзя.
Пес рычит, скалит зубы, припадая на передние лапы и выглядит жуть каким злым.
— Место, — Малов встает между нами. Голос твердый, жесткий, не терпящий возражения.
Пес чувствует его уверенность. Продолжает лаять, но не решается подступить ближе. Беснуется на расстоянии, оглашая весь парк хриплым лаем. Пару раз пытается обойти Егора, чтобы добраться до меня, но неизменно оказывается лицом к лицу с Маловым.
— Нельзя я сказал, — Егор непреклонен, а я от страха замираю каждый раз, когда алабай подскакивает к нему слишком близко.
Кто-нибудь, уберите это чудовище!
Вселенная слышит мои мольбы, потому что откуда-то доносится писклявое:
— Дружок! Дружок! Ко мне!
К нам бежит плюгавый мужичонка с сигареткой в зубах и издали орет коронное все собачников:
— Не бойтесь! Он не кусается!
Коне-е-е-ечно. Не кусается. Ни хрена. Просто сахарный щеночек, а не монстр, который может отгрызть ногу и утащить ее с собой.
На его вопли алабай не обращает никакого внимания, продолжает нападать на нас, а вокруг никого. Все предпочитают держаться на расстоянии от беснующегося чудища.
— Дружок, — мужик устает бежать и просто быстро идет в нашу сторону, на ходу потрясая чахлым поводком, — иди ко мне. Проказник.
Подходит к нам, наконец, щелкая карабином.
— Ну тише, тише, — хлопает по вздыбленной холке.
Причем морда такая довольная, будто ему в кайф, что псина на нас кидалась.
— Почему он у вас без намордника и не в строгаче.
— Он просто играет, — мужик делает затяжку, выпуская в бок струйку вонючего дыма.
— Пусть играет у вас дома, — чеканит Егор, — а не в парке, где много людей, дети.
— Что же ему не гулять что ли? — возмущается хозяин, — пусть детей своих на поводках и в намордниках держат, а зверю свобода нужна.
— Свобода? Расскажете о этом в полиции.
— Заявишь, что ли? — мужик нагло улыбается, демонстрируя отсутствие половины зубов. Вторая половина, кстати, тоже не очень – желтая, кривая, прокуренная.
— Даже заявлять не придется. Свидетелей полно.
С этими словами Егор достает из кармана корочки, сует их в нос мужику, потом снимает на телефон псину, которая даже на поводке продолжает рычать и бросаться.
Хозяин чудовища меняется в лице:
— Мы уже уходим! — и волоком тащит упирающуюся собаку прочь, а сам бухтит себе под нос, — нарожают детей, выпрутся из домов, а животным гулять негде.
Кажется, о том, что для выгула животных есть места и определенные правила, он даже не догадывается.
Сладкая парочка уходит.
— Ни хрена себе Дружок, — выдыхает Егор. Убирает липовые корочки обратно в карман и оборачивается ко мне, — ты как?
Я икаю и беспомощно смотрю на него.
— Сп…спас…спасибо, — зубы стучат, выговорить очень сложно.
Егор морщится и идет ко мне:
— Вставай. Жопу застудишь, — хватает под подмышки и рывком ставит на ноги.
А ноги-то и не держат. Меня ведет в сторону, но бывший муж перехватывает за талию, и тянет на себя, впечатывая в себя. Наше дыхание на контрасте. Я вообще не дышу, а у него грудь ходуном ходит.
Так близко. И так не хочется отпускать, потому что рядом с ним не страшно.
И я даю слабину. Маленькую, но такую нужную для меня и моего измученного сердца. Я не вырываюсь, не отталкиваю его от себя, а наоборот висну на его руках, позволяя быть себе маленькой и беззащитной.
Из глаз сами по себе бегут слезы. Я не реву, но горячие мокрые дорожки обжигают щеки. В груди пульсирует гигантский комок, распирая настолько, что еще немного и ребра треснут.
— Ну ты чего, — Егор бережно проходит пальцами по моей щеке, — так сильно испугалась?
Закусив соленые губы, смотрю на него. Слезы бегут еще сильнее.
Тогда Малов притягивает меня к себе, и обнимает. Просто закрывая собой от остального мира. Как тепло… И как горько.
Всхлипываю.
— Все, выдыхай, Лен. Они ушли. И Дружочек и фуфло это беззубое.
Я сильнее цепляюсь за его куртку и киваю. Мне так не хочется его отпускать, но надо. Мы друг другу никто. Просто бывшие.
Пытаюсь отстраниться, но все еще мотает, поэтому Малов берет меня за руку, поднимает с земли мою убогую ледянку, и ведет к подъему.
На горке уже снова оживление, но для меня все в тумане. В пелене. Страх прошел, оставив за собой опустошение, и единственное, что имело смысл – это моя ладонь в горячей руке Егора.
Что же ты наделал? Почему променял нас на пустое?
Мы забираемся в гору, но Егор все равно не отпускает меня и сам ведет к Мирону:
— Хер ли ты тут стоишь?! — рявкает Малов, — не видел, что внизу произошло?
Мирон тут же краснеет и бычится:
— И что я мог сделать? Я бы все равно не успел.
— Так и скажи, что зассал. Девок много, а ты у мамы один?
Они еще что-то спорят, а у меня нет сил. Я опустошена. Поэтому бросаю тихое:
