Началась Вторая мировая война. Американское посольство во Франции предложило Пикассо и Матиссу переехать в Соединенные Штаты, но оба мастера отвергли это предложение. Пикассо ненавидел фашистов, но не мог отказаться от своего образа жизни в Париже, от своих привычек.
Как-то раз во время оккупации один из немецких офицеров оказался в мастерской художника. Увидев репродукцию «Герники», он поинтересовался:
– Это вы сделали?
– Нет, это вы, – ответил Пикассо.
Наглость ответа была такова, что офицер ушел, чувствуя себя не оскорбленным, а виноватым.
В те годы Пикассо особенно чувствовал свое одиночество и даже стал время от времени заходить к Ольге, якобы поговорить об их сыне, который тогда жил в Швейцарии. Однако это единение длилось недолго.
В 1943 году Пикассо познакомился с художницей Франсуазой Жило. Ей исполнился всего 21 год. Новая муза – это был очередной удар для Ольги, которая продолжала ревновать бывшего мужа ко всем подряд. Она писала ему гневные записки на смеси испанского, французского и русского, повторяя в них, что Пикассо ужасно опустился. Обычно она прикладывала к посланиям портреты Рембрандта или Бетховена и объявляла ему, что он никогда не станет таким же великим, как эти гении.
Летом Ольга уезжала в средиземноморский городок Гольф-Жуан, где жили Пикассо и Франсуаза Жило с их сыном Клодом, и донимала Франсуазу оскорблениями и даже попытками рукоприкладства. Та терпела, понимая, что Ольга страдает от одиночества и отчаяния. Мало того, что муж бросил ее – он еще и невзлюбил сына! Пикассо не смог простить Полю того, что тот оказался человеком ординарным, лишенным какого-либо таланта.
Поль провел всю войну в Швейцарии и вернулся в Париж только после его освобождения. У него не было никакой работы, и ему часто приходилось унижаться перед отцом, выпрашивая деньги. А денег требовалось много – Поль принимал наркотики и сильно пил. В 1954 году после тяжелого воспаления легких он оказался на грани смерти. Доктор послал Пикассо телеграмму с просьбой срочно приехать в Канн. Ответа не последовало.
Ольга жила в Канне одна. Она долго и мучительно болела. Ну что ж, она не бедствовала, была богатой женщиной. Но до чего же мучило ее то, что Пикассо «сжег» ее!
Он не лгал: эта судьба постигала всех его подруг и даже Фернанду. В 1958 году, оглохшая и измученная артритом, подхватив пневмонию, она слегла. Марсель-Ева, которую уже никто, естественно, не назвал бы куколкой, как во времена разрыва Пабло с Фернандой, и которая продолжала дружить с Фернандой (ведь Пикассо бросил их обеих!), написала знаменитому художнику о том, как бедствует его бывшая подруга. Пабло все-таки выслал десять тысяч франков, которые помогли выздороветь Фернанде, но больше денег не присылал и видеться с ней не хотел. Она умерла 1 февраля 1966 года в своей квартирке в Нейи, сжимая в руках зеркальце в форме сердца, подаренное в незапамятные времена Пикассо, – ее последнее сокровище!
Неизвестно, скрасило ли ее последние мгновения осознание того, что пророчество «двусмысленного» Макса Жакоба сбылось не только в отношении ее, Фернанды, но и в отношении «аристократки и настоящей красавицы», которая танцевала даже лучше, чем Ля Гулю. Возможно, Фернанда знала, что Ольга Пикассо умерла еще 11 февраля 1955 года – от рака. Да, Фернанда могла радоваться: Ольга и Пабло и впрямь прожили рядом много лет, но… но они навсегда остались обитателями разных планет. Так сказал в своем пророчестве Макс Жакоб, и так сказал о них приятель Пабло художник Марк Шагал, не знавший о том пророчестве. И они оказались совершенно правы!
Тайное венчание
Николай Львов – Мария Дьякова
Санкт-Петербург, 1783 год
Ну, что делать, чему быть, того не миновать, а против судьбы, знать, не попрешь! – размышлял Алексей Афанасьевич Дьяков, бригадир и обер-прокурор Сената, покачиваясь на подушках кареты и исподтишка поглядывая на сидевшую напротив дочь, разряженную так, что убор ее глаза отцовы слепил. – Вот они, Дидоны-то[4] ваши! Вот они, ваши театры! Я говорил! Я так и знал, что до добра это не доведет!»
Он вспомнил недавний разговор с двумя зятьями, Василием Капнистом и графом Стейнбоком, за которых выдал старших дочерей: Александру и Катерину. При разговоре присутствовала и жена, хотя это было против обыкновения Алексея Афанасьевича, баб к делам ответственным не подпускавшего. Но тут без женского участия никак обойтись нельзя было, поскольку решалась судьба дочери Маши. Все-таки неловко, согласитесь, господа хорошие, девку замуж выдать, с ее мамашею не посовещавшись.
А с другой стороны, сколько уж раз советовался бригадир и обер-прокурор Дьяков со своею бригадиршею и обер-прокуроршею относительно пресловутого Машиного замужества! И всегда они с женой были единодушны: этот человек не для нее. Кто – она и кто – он?!
Обер-прокурор почуял неладное с первой минуты, как увидел его четыре года назад. Тогда Василий Васильевич Капнист, в ту пору еще жених Александрины, ввел в дом Дьяковых своего задушевного приятеля, Николая Львова, с которым познакомился, обучаясь в полковой школе Измайловского полка и пописывая стишата в рукописный журнал «Труды четырех разумных общников».
Сразу оговоримся: против изящной словесности вообще и ее сочинителей в частности господин Дьяков ничего не имел. Однако это ж какая разница, вы подумайте! Василий Капнист уж написал так написал для разминки пера своего – не что нибудь, а «Ode а l’occasion de la paix conclue entre la Russie et la Porte Ottomane а Kaynardgi le 10 juillet annйe 1774».[5] Ну а первые вирши Львова, в упомянутом рукописном журнале помещенные, назывались зело многомудро: «Хочу писать стихи, а что писать, не знаю». Творение Капниста вышло отдельной книгою, однако ни в одной книжной лавке невозможно было сыскать поэзы красавчика Львова. Их, видите ли, девицы по альбомам да по тетрадкам списывали, сии чувствительные стишата:
…Вот сей-то прелестью волшебною мутится
мой дух, когда я зрю тебя перед собой.
Из жилы в жилу кровь кипящая стремится,
теряются слова, язык немеет мой!
Понятно, кем строки сии были вдохновлены!
Господин обер-прокурор при виде нового гостя немедля скосоротился, ибо милашек мужского пола он на дух не переносил, а этот… Что Капнист собой пригож, это ладно, он хоть богат, поместья его малороссийские многое дозволяют, многое прощают, даже и чрезмерное благообразие, мужчине вовсе не потребное и даже вредное. А у этого Львова из богатств – одно лишь убогонькое сельцо Никольское близ Торжка, на берегах болотистой, осокой поросшей Овсуги. Всяк сверчок знай свой шесток! Но и недостаточный Львов туда же, в красавцы подался! Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Хотя… что и говорить: и ростом он высок, и глаз горит синим прельстительным огнем, и станом строен, и волосом светел, и ликом чист.
