— Он подвел меня к клетке, запер внутри и сказал, что если я хочу есть, мне нужно победить. Я не выиграл. Не в течение первых четырех раундов. На самом деле, я даже не боролся первые два раунда, я был так ошеломлен. Они открыли клетку и вытолкнули меня в центр арены, где сирота на несколько лет старше выбил из меня все дерьмо.
Мокрая салфетка выскользнула из ее рук и полетела к педалям.
— Позже я научился бороться с более тяжелыми сиротами. Они были закаленными, более злобными, сытыми бесчисленными победами, каждая из которых вознаграждалась едой. Небольшая еда, но еда была едой. Я не ел несколько дней. После пятого боя я сорвался. Я пинал, бил, царапал. Что угодно, чтобы выиграть. И я выиграл. Им пришлось оттащить меня от ребенка. Он был, наверное, на год старше, семь лет, но я так избил его, что его пришлось унести. Они дали мне мою еду. Чего Гейб мне никогда не говорил, так это того, насколько это будет хорошо. Я не ел приготовленной еды в течение месяца. Так что, когда мне предложили полтарелки ризотто, я бы упал на землю, если бы уже не был на земле в своей клетке. Гейб отвез меня домой и сказал, что в тот день он сорвал куш на своих ставках. Что если я немного потренируюсь, то он видит в моем будущем большие перспективы. Он даже заехал на рынок, чтобы купить мне вредной еды. Это помогло мне продержаться несколько дней, и я был рад угодить ему, если это означало, что я снова смогу есть то ризотто. Мы ходили на арену каждые выходные. Когда я выигрывал, хозяева угощали меня домашней едой. Гейб отвозил меня домой, всю дорогу давал советы по бою и покупал мне продукты. Но я никогда не хотел покидать арену. Я хотел драться. Я хотел есть. Баклажаны пармиджана. Linguini alle vongole. Рикотта гнуди. Они давали мне едва достаточно, чтобы пережить дни между боями.
Я так завидовал сиротам, которым приходилось оставаться и сражаться каждый день. Остальные ‒ дети вроде меня и бедные дети с семьями, приходили только по выходным.
Я тяжело сглотнул, наконец осмелившись встретиться с ней взглядом. Они были сухими, сопровождались жесткой челюстью. Она отказалась видеть во мне благотворительную жертву, и за это я был ей благодарен.
— В конце концов я научился носить контейнер с собой. Маленькая жестянка, в которую я ссыпал свою награду, чтобы передохнуть в ожидании следующего боя, — я повертел ее в руках. Жвачка внутри звякнула о металл.
— Прошло всего полгода. Четыре из которых я провел с Гейбом. Он был самым долгим парнем Сабрины. Возможно, и сейчас. Он снабжал ее, поэтому она держалась за него. Но в конце концов это закончилось, и я больше никогда не видел Гейба. В день отъезда он пожелал мне удачи. Что он больше не придет. Я так разозлился, что швырнул это, — я поднял футляр, указывая на крошечную вмятину на нем, — ему в голову. Потом я рыдал, как чертов ребенок. Когда его не стало, я снова стал полагаться на Сабрину в плане еды.
Я не сказал ей, что иногда мне нечего было есть. Что мой вес уменьшался, пока я не стал выглядеть как четырехлетний ребенок. Что мои кости так сильно торчали из кожи, что мне было больно лежать в постели и спать.
Я не говорил ей, что два моих зуба выпали. Что мои волосы стали ломкими и тонкими, повисли хмурым облаком над моей головой.
— У моей тети в квартире было мало еды, но много жевательной резинки. Ее челюсть сжималась от всего кокаина, который она нюхала, так что у нее было приличное количество. Это помогло притупить голод. Я жевал ее в течение дня.
И только однажды совершил досадную ошибку, проглотив жевательную резинку, чтобы набить желудок.
Это привело к такой сильной боли, что я ползал с места на место целых два дня. Это напомнило мне, что я не могу пойти в больницу, если понадобится. Что я должен заботиться о своем теле и никогда больше не ставить себя в подобную ситуацию.
— Вот почему ты одержим жвачкой, — Печенька почти благоговейно коснулась футляра, который все еще держал в моей руке. — Это твое одеяло безопасности. Это помогло тебе пережить твой самый страшный кошмар.
— Это помогает мне сохранять спокойствие, — признался я.
— А шум? Почему ты так ненавидишь шум?
— Это напоминает мне арену. О зрителях. У них были свои любимчики ‒ в основном я. Я боролся сильнее всех. Выигрывал больше всех денег. В конце концов, они аплодировали каждый раз, когда моя клетка открывалась. Каждый раз, когда я наносил удар, ломал ребра другому ребенку, да что угодно ‒ они ревели от удовлетворения. Казалось, что этот звук проникает в мой череп.
— Шрамы, — она кивнула сама себе, словно собирая воедино все мои испорченные части. — Так что случилось? Кто забрал тебя обратно?
— Отец, — я открыл дверь, чтобы выбросить обертки в мусорное ведро, и вернулся. Это заняло не больше тридцати секунд, но зато дало мне необходимый свежий воздух. — Он пришел в конце учебного года, чтобы проверить меня. То, что он увидел, мягко говоря, не понравилось. Привез меня обратно в Потомак, нанял двух нянек и предупредил Монику, что, если она не возьмет себя в руки, он разведется с ней и получит надо мной полную опеку.
— Вау, — она скорее скривила рот вокруг слова, чем произнесла его. — Похоже, у него был проблеск понимания, что он должен добиться большего успеха со своим сыном.
— Скорее, он понял, что Моника больше не даст ему наследников, и хотел оставить того, кто у него был, в живых, – прорычал я. — Итак, вот почему я держу себя сытым каждые четыре часа. Почему я жую жвачку. Почему я ненавижу шум. Почему я быстро дерусь, как будто это инстинкт ‒ потому что это инстинкт. Я стремлюсь к контролю. Меня не устраивает все, кроме полной мощности.
Эмоция, которую я не мог точно определить, отразилась на ее чертах. Что-то среднее между гневом и гордостью.
Она склонилась над центральной консолью, взяв мое лицо в свои ладони.
— Ты победил. Посмотри на себя. Великолепный. Успешный. Достиг успеха.
— Пиздец, — закончил я, мои губы устремились к ее губам, требуя, чтобы меня поцеловали.
Она целовала меня медленно и уверенно, но сдерживала страсть.
Когда она отстранилась, она похлопала меня по животу.
— Я обещаю, что буду следить за тем, чтобы твой животик всегда был полон. Это будет несложно, поверь мне. Я сама очень люблю поесть.
Она пыталась отшутиться.
Я оценила это, но в этом не было необходимости.
— Мне уже лучше, — я провел большим пальцем по ее сводящим с ума веснушкам. — Ну, в основном.
— Я буду хорошей мамой для наших детей. Я обещаю. Я всегда буду ставить их на первое место. И к черту их папочку.
Я поверил ей. Это была одна из вещей, которые мне больше всего нравились в Даллас. У нее были материнские инстинкты. Ее ребенок никогда не останется голым, голодным или грязным.
Даллас схватила меня за плечи, прижавшись своим лбом к моему, вдыхая меня.
— Я знаю, что тебе было больно до глубины души. Люди, которые должны были быть твоими защитниками ‒ Моника, отец, Морган, все они подвели тебя. Но если однажды твое сердце откроется... я надеюсь, что именно у меня будет ключ к нему.
Я уже неприлично влюблен в тебя. Только ты никогда об этом не узнаешь.
Ее власть надо мной была бы такой полной, такой разрушительной, если бы она когда-нибудь знала силу моих чувств к ней.
Даллас Коста меня пугала. Она не была Морган. Ей не нужен был ключ к моему сердцу.
Она уже выбила чертову дверь.
ГЛАВА 64
Даллас
Мысль о том, чтобы расстаться с Ромео по возвращении в Потомак, приводила меня в ужас.
Но у него была работа. Обязанности. Жизнь вне меня.
А я?
Я чувствовала, что гравитация покинула меня. Как будто я парила над Землей, пытаясь заземлиться в своей новой реальности. Реальности детских боев на аренах, сложных отношений с едой и оправданной мести.
Я хотела обнять его. Чтобы исцелить его.
Но больше всего мне хотелось проклясть себя за то, что я осуждаю его. Не было никаких животных. Только люди, чья боль была вырезана снаружи.
