Ким подумала, что причину она знает. «Замужество — вариант не для всех», — сказал старший Фабер. И он гордится умом своей племянницы. Он хочет, чтобы она сделала карьеру, а она собралась выйти замуж… Что было вполне объяснимо, если тебе семнадцать и ты без памяти влюблена!
Миссис Фабер глубоко вздохнула.
— Боже мой, боже мой! — сказала она. — Это так усложнит Нериссе жизнь! Неудивительно, что она вчера позвонила. Боб — такой душка, знает, чего не следует говорить Гидеону… Но он ведь прекрасно знает его характер. Может, теперь, когда Гидеон уехал, она позвонит мне. Мне надо придумать, что ей сказать, чтобы успокоить.
Ким задумчиво смотрела на нее. Казалось, миссис Фабер искренне переживала за свою дочь, и веселые искорки в серых глазах сразу потухли. Она откинулась в кресле и задумчиво крутила солитер на мизинце левой руки; французские часы на каминной полке тихонько отсчитывали минуты, пока в комнате царила тишина. Потом ворвалась Траунсер с утренним лекарством для миссис Фабер и кофе для Ким. Пожилая леди, казалось, вернулась из какого-то далекого места, куда ее унесли размышления, и совершенно случайно ее взгляд упал на телевизор.
Она наклонилась вперед и заговорила прежним беззаботным тоном:
— Я очень люблю телевидение, а вы, милая? Особенно если показывают вестерны… Они такие захватывающие! И еще фильмы с убийствами! На мой взгляд, хорошее убийство прямо-таки завораживает!
Траунсер взглянула на Ким поверх кофейника и спросила, нужно ли класть в кофе сливки и сахар. Ким автоматически ответила «да», Траунсер согласно кивнула и удалилась.
Следующие полчаса миссис Фабер продолжала болтать о пьесах, книгах и светских хрониках в газетах, которые она читала всегда, задала Ким несколько разрозненных вопросов о ее жизни и происхождении и, обнаружив, что Ким — дочь Люсьена Ловатта, пришла в восторг.
— Ах, дорогая моя, я ведь следила за его успехами с огромным интересом, — рассказывала она. — Я восхищаюсь мужчиной на лошади… Я люблю лошадей вообще, но мужчина на лошади — это нечто особенное. Когда-то мне сделал предложение самый красивый мужчина, какого я видела в своей жизни: мы сидели на лошадях в маленьком леске, солнце садилось, поля постепенно растворялись в сумерках…
Казалось, ее начало клонить в сон, и Ким осторожно спросила:
— А мистер Фабер… ваш муж… ездил верхом?
Ответом ей был звенящий смех.
— Нет, дорогая моя, он бы выглядел на лошади очень нелепо. Он был такой, знаете ли, крепко сбитый, широкоплечий… Но я любила его. Я действительно его любила!
Тут внимание Ким привлекло нечто среднее между астматической одышкой и хрюканьем: звук, казалось, шел из-под ее кресла. Она нагнулась и увидела, что из корзинки, стоявшей там, выбрался маленький старый мопс, и на нее возмущенно уставилась пара близоруких глазок. Это была Джессика, собака с отвратительным характером, о которой говорил Гидеон Фабер. Тем не менее она приняла от Ким дружеское поглаживание, не пытаясь вцепиться ей в пальцы.
Миссис Фабер, уже почти заснувшая, сказала сонным голосом:
— Будьте любезны, берите иногда Джессику на прогулку. Если ее регулярно не выгуливают, у нее начинаются запоры.
Ким зажала под мышкой свой блокнот, распихала по карманам карандаши и на цыпочках ушла. Так завершилось ее первое утро на новой работе.
Ким больше не видела миссис Фабер в тот день: после обеда она узнала, что пожилая леди будет днем отдыхать, а вечером у нее, очевидно, не было настроения кого-либо принимать.
Чтобы убить время, Ким вывела на прогулку собак. Когда Джессика устала — а это произошло очень быстро, — Ким взяла ее на руки. Маккензи же рвался вперед и после прогулки его пришлось как следует мыть и вытирать, потому что он все время нырял в грязные лужи или несся через заболоченные поля в погоне за воображаемым зайцем. Бутс, сначала с энтузиазмом присоединившись к ним, все-таки решила, что ей больше по вкусу теплая корзина, и перед уходом Ким погладила ее и прошептала несколько утешительных слов.
Когда девушка вернулась, щеки ее раскраснелись, а в душе поселилась уверенность, что ей все больше нравится местность, окружавшая Мертон-Холл: она была идеальна для прогулок пешком, здесь было пустынно, но в то же время далеко видно, а вересковые пустоши зимним днем были полны чудесных красок. Когда солнце заходило, оно становилось похоже на огненный шар, соскальзывающий за багровые холмы вдали, и его яростный свет отражался во множестве ручейков. Когда Ким повернула домой, на бледнеющем голубом небе появились первые звезды, а сумерки наполнились влажными, соблазнительными запахами папоротника. Ей почти не хотелось входить в дом, но жар центрального отопления в холле, безусловно, был очень приятен. В библиотеке уже разожгли камин, и ее дожидался поднос с чаем.
Она нагуляла аппетит, который позволил ей в два счета разделаться с оладьями и даже уделить внимание хлебу с маслом и торту. С последним ей помогли Маккензи и Джессика, все время клянчившие кусочки. Бутс все это время мирно похрапывала в корзине.
На следующее утро миссис Фабер прислала за Ким и объявила, что много размышляла над своими мемуарами. Но стоило Ким открыть блокнот и взять в руки карандаш, все мысли старушки куда-то исчезли, и воспоминания стали какими-то туманными. Она немного рассказала о своем детстве, о маме и папе, об их любви давать званые обеды… Но все это было очень смутным, предложения — разрозненными, не связанными между собой. Например, она рассказывала о своем первом бале и о своем платье, которое было все расшито маленькими серебряными цветочками; а потом вдруг заметила, что на Ким строгое темно-синее шерстяное платье с белой отделкой на воротнике и манжетах, и стала говорить о том, как оно идет девушке.
— Вы такая красивая, дорогая моя, нам надо устроить вечер в вашу честь, — рассеянно объявила она. — Вы могли бы надеть мое ожерелье и браслеты из бирюзы… они так хорошо подойдут к вашим волосам.
— Спасибо, миссис Фабер, — ответила Ким, — но я приехала сюда, чтобы помочь вам с книгой… Вы помните?
— Да, разумеется… разумеется. — В ее голосе послышались нетерпеливые нотки. — Без сомнения, вам тоже родители устраивали бал? Наверное, ваши мама и папа постарались на славу? Я всегда считала, что для девушки это очень важно…
— Мои папа и мама погибли, — тихо напомнила ей Ким.
— Ах да, конечно… Бедная девочка! Твоим отцом был тот красавец капитан Люсьен Ловатт, правильно? Знаешь, — из-за кружевного платочка послышалось хихиканье, — одно время я была от него просто без ума! Да-да, это правда!.. Такой представительный мужчина, с замечательной осанкой, и он всегда ездил на белой лошади. Или на серой…
