Пламя моей души - Елена Сергеевна Счастная

ГЛАВА 1

Весть о смерти Светояра, видно, сильно подкосила обоих братьев. Елица и не видела их больше ни разу в тот день, как гонец из Остёрска прибыл. Услышала только от Веи, что случилось — и не поняла даже, как к тому относиться. Теперь, получается, кто-то из них князем станет, а значит, противиться им и свободу свою, пусть и столь зыбкую, удержать ещё сложнее окажется.

Не попались они и на другое утро, не вышли даже в гридницу — Елица Миру отправила проверить, покуда сама в трапезной сидела вместе с Зимавой и Вышемилой, которые тоже как будто поникли — молчали всё и переглядывались порой. Только на лице княгини то и дело мелькал свет предвкушения. Уж она много сил потратила, чтобы Чаяна к себе привязать, чтобы привык он к ней и подумывать начал о женитьбе. А тут уж сразу и князь: вече решать станет, но и так понятно, что он старший — и наследство, стало быть, его. Оттого-то, верно, и заходилось сердце Зимавы: то бледнела она, то румянцем заливалась от каких-то только ей известных мыслей.

И напряжённо так становилось во всём детинце, словно воздух комками скатывался. Мира всё ж разузнала, что Светоярычи отбыли оба в своё становище — верно, до самого вечера там пропадут. И никто из них не захотел Елице хоть что-то сказать: чего ждать теперь, да когда к отъезду готовиться.

Пытаясь унять тревогу, что нарастала тем сильнее, чем дольше хранили братья молчание, Елица решила к Вышемиле сходить: время скоротать за рукоделием, а то и поговорить о чём-то. Боярышня встретила её приветливо, словно ждала давно. Отложила в сторону бисер, которым расшивала широкую тканую ленту и поднялась с лавки, раскрывая объятия, будто и не встречались нынче утром. Никогда они с Вышемилой не дружили раньше: та, как Елица замуж собиралась, ещё маловата была, и ничего их не связывало. А тут хоть одна душа в этом доме ей, кажется, искренне рада.

— Как ты, Мила? — Елица присела рядом с ней и опустила взгляд на вышивку.

Ровная и красивая: бусина к бусине. Никак приданое себе боярышня готовит. В таком очелье и княгине на люди показаться не зазорно. Девушка заметила её интерес и улыбнулась загадочно, но ничего об украшении говорить не стала.

— Тело зажило давно, — сказала, снова помрачнев. — Кто бы память мне залечил теперь… Я ведь их рожи до сих пор едва не каждую ночь вижу. Только… Только когда он рядом, так и легче становится. Он ведь... всех нужнее мне. Понимаешь?

О ком говорит, и кумекать долго не нужно — и так понятно. Да как будто имя его боярышня даже произнести боялась — кабы Зимава не услышала вдруг. И может, хорошо, что в Ледене она отдушину нашла — хоть и опасно это для неё, а вернее, для сердца девичьего, которое любви жаждет. Елица задумалась на миг, что её-то обиду душевную некому излечить. Хоть и знает Чаян — догадался — что Гроздан с ней творил в Зуличе, а раскрываться перед ним ещё больше не хотелось. Пыталась и Вея поддержать, да слова её всё как-то мимо проходили. Одно утешение давало: что удалось уберечься, не понести от княжича. Иначе совсем худо пришлось бы.

— Что же, тех татей ещё не нашли? — Елица мягко пожала руку девушки, отвлекаясь от своих мыслей.

Та вздохнула, покачав головой.

— Не нашли. Следы их на большаке затерялись. Только на том месте, где всё случилось, мои обереги отыскались. Я и не сразу вспомнила о них, представляешь? А тот тать, что старшим мне показался, гривну мою сломал, когда я отбивалась. Одного оберега не хватало. Вот думаю, может, он забрал. Говорят, такие любят на память себе что-то оставлять.

Вышемила невесело усмехнулась, а после провела пальцем по новой серебряной гривне, что висела на её шее: ровная, витая. Сразу видно, что не из отливки сделана: по три прутика друг с другом свиты, а после ещё три сплетённых — между собой. На гривне висели все обереги боярышни. Она выбрала один, подхватила на ладонь: лунница с зернью и узорами тонкими.

— Леден подарил? — спросила Елица — и сама испугалась.

И с чего взяла, что он? Но почему-то именно эта мысль пришла в голову первой — и тут же вырвалась наружу вопросом. Она прикусила губу, ожидая недоумения, а то и лукавой насмешки Вышемилы, но та только потупилась и накрыла оберег ладонью, прижимая к груди.

— Леден, — произнесла она его имя так, что аж в горле что-то замерло. — И гривну новую — он. Только Зимаве не говори.

— Не скажу, — Елица погладила её по плечу.

Княгиня и так всё поймёт рано или поздно. А она не хотела больше ни в чём девушку упрекать. И напоминать, что Леден — не друг никому здесь, не тот, за кого замуж надо собираться. Многое менялось прямо на глазах, как очертания облаков в небе. Да и, видно, Вышемиле ничего уже не втолкуешь. Но отчего-то разлилась в груди смутная горечь. Словно на миг тяжело дышать стало. И взгляд сам собой всё возвращался к луннице, что поблескивала на витом обруче, который обхватывал стройную шею боярышни.

Да вдруг вспыхнуло что-то в памяти смутное — не разберёшь поначалу. Как будто укололо. Елица осторожно взяла пальцами оберег и приблизила лицо.

— Говоришь, такого оберега не хватало на сломанной гривне?

Она подняла вопросительный взгляд на девушку, которая уж было и снова за рукоделие взялась, перекатывая в мелкой мисочке блестящие бисерины. Та посмотрела на неё недоуменно и кивнула, словно подумала в этот миг, что Елица разом поглупела. Она встала порывисто, разом позабыв о намерениях, с которыми сюда пришла, и, распрощавшись покамест с Вышемилой, выбежала вон. Спустилась во двор и пошла было к княжескому терему, да вспомнила, что Светоярычей там нет. Ждать придётся.

Словно на иголках сидя провела она весь день до самого вечера. И выглядывала, постоянно отвлекаясь от тканья, во двор, надеясь увидеть там признаки того, что братья возвернулись. А после услышала, как темнеть начало, отдалённый топот копыт и оклики тихие, сердитые. Приехали, стало быть. Да не в духе.