Кадры памяти
К тому моменту, как я принял решение, Азамата не было на планете две недели. Я знал, что завтра утром он вернётся; можно было подождать совсем немного и всё с ним обсудить. Этого-то я и страшился. То, что мне казалось совершенно естественным и единственно верным, мой друг и брат никогда бы не понял. Он ведь совершенно другой. Он добрый и отзывчивый, но откуда ему знать, что творится в моей голове?
Тем более, я точно знал, что он никогда не жаловал Изинботора — ни когда тот был популярным столичным духовником, ни теперь, когда он стал Старейшиной. Азамат, как мне иногда мнится, нарочно сомневается в людях, уверенных в себе, чтобы компенсировать их уверенность. Какое это было прекрасное время, когда дорогой мой друг мог себе позволить кого-то не жаловать! Он был воплощением красоты и силы, добра и удачи, самой жизни в её наивысших проявлениях. Я знаю за собой, что по натуре завистлив, так говорит и мой Наставник, и я стараюсь пресекать свои порывы, — но с Азаматом мне никогда не приходится обращать внимание на гложущую душу зависть. Это всё равно что завидовать ветру или солнцу, морю или степи. Странно даже сравнивать себя с такими вещами.
Однако, при всём его совершенстве, иногда мне казалось, что Азамат не может видеть так глубоко, как я. Не может чувствовать ритм сердца мироздания. Я не корил его и не гордился, но какую-то часть себя всегда удерживал внутри, не открывая его взору, поскольку боялся, что он отнесётся к моим тревогам легкомысленно, даже насмешливо, как ветер может небрежно приподнять подол стыдливой девицы. Не знаю, были ли у меня серьёзные основания так думать о моём друге; скорее всего причиной моего недоверия к нему была кипящая во мне война детской и взрослой крови. Теперь я бы ни секунды не колебался, посвящая Азамата в свои тайны, однако теперь и его взгляд обрёл способность проницать оболочки.
Я шёл по тёмной столичной улице, дрожа от холода и потея от жара. То был темнейший месяц года, месяц Ирлика, и много раз я обвинял его в своём тогдашнем порыве. Я шёл и знал, как знает обречённый на изгнание, проходя последний раз по родной улице, что всё выйдет по-моему, что я получу своё, и что не буду счастлив в этом выборе. Я шёл и страшился гнева своего друга, как ранее страшился гнева матери за глупый проступок, и презирал себя за страх и за сравнение.
Дом Изинботора был ярко освещён и золотой громадой выступал из непроглядной тьмы. Я не оповещал открыто о своём намерении прийти, но вчера, когда я заходил в Дом Старейшин, чтобы провести моцог, Изинботор так в меня заглянул, что точно должен был увидеть мой грядущий визит. Я сутки не ел и тщательно вымылся. Хочу, чтобы сегодня всё прошло правильно. Даже когда знаешь, как всё будет, лучше не расслабляться, а то боги могут наказать за безалаберность.
Вот Азамат — тот никогда не боится. И правила ему безразличны. Теперь-то, конечно, всё иначе, но в то время… Он всё делал, как ему хотелось, по прихоти, по движению души. Он даже впервые был с женщиной раньше, чем положено. Не потому что так сильно хотел, а из любопытства. Это был, кажется, единственный раз на моей памяти, когда отец его хвалил.
А я любил всё делать в срок и как положено. От горячей руки матери меня это никогда не спасало, но у меня не было такого мощного внутреннего стержня, чтобы полагаться на своё мнение и удачу, как это делал Азамат. Мне было тринадцать лет — самый подходящий возраст, чтобы вступить в учение.
Дверь мне открыл пожилой слуга. Я ничего ему не сказал, и он так же молча повёл меня в глубь дома и наверх по широким лестницам. Бессчётные лампы давали поистине ослепительный свет, и я зачем-то старался вызвать в памяти ощущения от тёмной душной ночи, оставшейся у меня за спиной. Закутаться в неё и стать невидимым.
Изинботор ждал меня — я сразу это понял, увидев его, хотя он делал вид, что читает книгу, и даже не сразу отвлёкся от неё, когда я вошёл. Слуга бесшумно исчез.
Изинботор был невероятно красив. Совсем не как Азамат — тот олицетворял день, силу и здоровье, а Старейшина был сродни ночи, волшебству и произведению искусства. Я нахально пожирал его глазами.
— Пришёл, — отметил он, приподняв уголок точёных губ. — И что же тебе от меня нужно, мальчик?
— Я хочу пойти в учение, — говорю спокойно, но не выдерживаю и облизываю губы. Я больше не дрожу, но от волнения появляется какая-то противная слабость. Он откидывается на подушки, отчего края его тонкого домашнего диля слегка расходятся, мягкая ткань принимает очертания прекрасного тела. Ему едва-едва сорок, и боги сберегли его совсем юным.
— Можно узнать, почему именно ко мне? — он поводит рукой в воздухе, и я снова начинаю дрожать. Я знаю, что он прикоснётся ко мне этой рукой.
— Потому что вы прекрасны.
Это не вся правда. Я пришёл, потому что должен был. Всегда знал, что приду. И Азамат не смог бы это изменть, даже если бы был рядом.
Хотя теперь я думаю, что, может, и смог бы. И именно поэтому я ничего ему не сказал о своём выборе. Он знал, как лучше. А я тихо сходил с ума.
Дальше я помню только обрывки, и не знаю, что было раньше, что позже. Изинботор улыбался мне и ласкал меня, заставляя смотреть ему в глаза. Я боялся. Я старался не кричать от боли, но потом понял, что ему нравится слушать мой голос. Я хотел убежать, но знал, что эти муки целебны для моей искалеченной души, обернувшейся против самой себя. Он был восхищён моим рвением и, довольный, выставил вон.
Я покинул его дом ещё до рассвета. Ноги заплетались, перед глазами всё плыло, измученное тело молило о пощаде. Я залез в окно, испачкав подоконник кровью, и забился в угол кухни, убеждая себя, что я просто сгусток ночи, и с рассветом развеюсь.
Азамат вернулся, как и обещал, едва восток из серого стал розовым. Напевая что-то из Гимна Солнцу, он принялся греметь посудой, укрыл меня кофейным ароматом и слегка посыпал небрежно сметёнными со стола сырными крошками. Он увидел моё отражение в блестящей зелёной эмали его любимой пиалы.
— Ой, Алтонги… Боги, что с тобой случилось?!
Он кинулся ко мне и обхватил за плечи, сжал стальными руками.
Я молчал. Моя дерзость и строптивость уступили место стыду и грусти. Даже знание, что я всё сделал правильно, и только так и могло быть, не утешало.
— У тебя кровь на шее… И тут… Да ты… — в его глазах вспыхивает понимание. — Я сейчас протру настоем дымныша, меня Унгуц научил, чтобы всё зажило…
Он отпускает меня, мечется по кухне, потом возвращается с горячим мокрым платком и принимается бережно промокать укусы и ссадины.
— Ну зачем ты к нему пошёл? — бормочет он, глядя на меня жалостливо и тревожно. — Тебе ведь говорили, что он ненасытен. И первый раз… Пошёл бы к Ажгдийдимидину. Он ведь тебе даже предлагал. Спал бы сейчас у него в гостевой комнате, сытый, пьяный и совершенно целый. Ты ведь знал, на что идёшь. Ну зачем так над собой издеваться?
Я начинаю плакать — не от жалости к себе, но от всех чувств, что бесятся во мне, от слов, которыми я не могу ранить слух Азамата. Он никогда не поймёт, что мне нужен тиран, с которым я был бы вынужден бороться, потому что иначе начну уничтожать себя.
Азамат относит меня в постель и заставляет выпить очень горькой гармарры, чтобы я проспал всю боль, а потом целует в висок, садится рядом и согревает своим солнечным теплом, пока я не усну.
* * *
В дальнейшем моё учение мало отличалось ото всех прочих. Изинботор был груб, но совсем не так, как в первый раз. Одно время я подозревал, что Азамат ему пригрозил — с моего друга сталось бы угрожать Старейшине, но потом я понял, что зря возвожу напраслину на Азамата: даже когда он был изгнан, Наставник не проявил ко мне больше интереса, чем обычно. Скорее всего он со временем охладел. Теперь мне даже смешно себе представить, чтобы я лёг на его ложе.
Учил он меня хорошо. Я был прилежным и старательным учеником, и все Старейшины не уставали повторять, что я наделён почти столь же редким даром, как Старейшина Ажгдийдимидин. Я принимал похвалу как должное, потому что заранее знал, что мне всё удастся, и по той же причине не радовался успеху.
