Моментально желание, еще только что державшее его железной хваткой, отступило. Вид крови изменил все, и следы крови в этот миг привлекали внимание не только Адама.
Желтоватый верхний свет центральной библиотеки скрывал в тени глаза и опущенные головы, и какой-то особый вид мелких частичек пыли, мерцавших в воздухе, вынуждал чьи-то легкие зайтись кашлем. Леа уже некоторое время наблюдала за тем, как молодой человек, одетый, несмотря на жару, в одну из этих ярких тренировочных курток из износоустойчивой ткани, переворачивал в равномерном пятиминутном ритме страницы медицинской энциклопедии. Она понаблюдала за ним еще три страницы, а затем снова вернулась к лежавшей перед ней картине.
Репродукция «Монаха у моря» тем временем снова свернулась. Леа осторожно разгладила ее и положила на скручивающиеся уголки блокнот и карандаши. Затем как следует протерла невыспавшиеся глаза, от чего в них запекло еще сильнее.
Рядом с ней лежала нечистая совесть в форме стопки бумаги, вся заполненная каракулями чего-то очень бездуховно и плохо скопированного. Вот уже несколько дней ей в голову не приходила ни одна оригинальная мысль. При этом срок сдачи неумолимо приближался, а Леа не привыкла работать в условиях нехватки времени. Обычно идеи так и лезли из нее, но теперь воцарилось молчание. Ее интеллект безропотно подчинился страсти.
Боже мой, быть ведь такого не может, чтобы мужчина, о котором она ровным счетом ничего не знает, так затуманил ее чувства и рассудок. Разве красота способна вызвать такую сильную страсть, что сжимает грудь? И единственное, что открылось ей об Адаме, это его неприступность. Это тоже, без сомнения, может привлекать, но вот привлекать с такой силой, что вся жизнь внезапно кажется пустой только потому, что его нет рядом?
Леа расстроено глядела на хрупкую, похожую на тень фигурку монаха, стоявшую спиной к ней и, казалось, выпадавшую из общей картины. «Точно так же, как и я из своей жизни», — подумала она, разглаживая пальцами сворачивающуюся бумагу.
Она вновь попыталась сконцентрироваться на репродукции, надеясь, что произведение искусства вдохновит ее на что-нибудь. Но ничего подобного не произошло. Леа еще несколько секунд пыталась извлечь из картины хоть что-нибудь полезное, а затем сдалась и принялась просто рассматривать ее.
Бесконечная синь горизонта, столь необычно низко указанная Каспаром Давидом Фридрихом, вошла в нее, потянула за одежду и кожу, вовлекая в бесконечное метание между небом и морем. Ветер безжалостно трепал ее волосы, унося аромат моря, и ей стало трудно дышать. Леа отдалась на волю ветра, чувствуя, что шатается. Ее охватил шум волн, прогоняя остатки сопротивления, гоня прочь мысли. Она рухнула в голубую бесконечность, она очень охотно сдалась.
Позже она не смогла бы сказать, сколько времени просидела так, поглощенная картиной, со вцепившимися в край стола руками, пока сознание капля по капле не вернулось к ней. Она не слишком обрадовалась этому, потому что тут же вернулось горячее биение в груди, из-за которого все казалось не важным и мертвым.
«Так дальше продолжаться не может», — решила Леа. Было просто смешно проводить дни словно в трансе и не интересоваться тем, чем жила до сих пор. Ночи тоже были не лучше: одиночество лишало ее сна, заставляя то и дело вскакивать и оглядываться в темной комнате в поисках кого-то, кто никогда даже не думал в нее войти. И тем не менее все в ней ждало возвращения Адама.
Леа горько рассмеялась. Может быть, ее истрепанная томлением душа планирует стоять в очереди столько времени, сколько потребуется Адаму для того, чтобы передумать. План «Б», похоже, не был предусмотрен. Безжизненно, словно Шиповничек,[2] она будет ждать, когда появится принц. А если нет? Ах, да чего, в конце концов, стоит ее жизнь? Все казалось таким бессмысленным по сравнению с отсутствием Адама.
Леа с облегчением ощутила, как в ней просыпается нечто вроде возмущения. Спасительный якорь, за который она немедленно ухватилась. Вся эта история — полнейшая чушь. Сходить с ума по красивому мужчине, с которым она едва ли обменялась парой слов. Кто может сказать, какие пропасти скрываются за соблазнительным фасадом? Или еще хуже: может быть, ничего, кроме фасада-то, и нет. Подобное восхищение свойственно только американским горкам неконтролируемых юношеских мечтаний, но уж точно его не должна демонстрировать девушка, находящаяся на пути к получению заветной стипендии для защиты диссертации.
Чтобы еще очевиднее доказать себе, насколько она смехотворна в этой своей полумании, Леа представила, как рассказывает об Адаме подруге. Она хорошо представляла сочувственные взгляды и сдавленные смешки, которые вызовет подобное признание. И вдруг поток мыслей споткнулся: какой подруге? На мгновение она задумалась о другом.
У нее не было настоящей подруги, только Марла, с которой она не разговаривала с тех пор, как они поспорили. Кроме того, Марла, на ее взгляд, была слишком сухой, чтобы выслушивать какие-то бредни, — об этом Леа даже задумываться не стоило. Здесь, в университете, Леа пока что только с Язной обменялась более чем парой слов, но обсуждать с ней такую волнующую тему? Для этого девушки слишком мало знали друг друга. Кроме того, Леа не нравилось вспоминать язвительные замечания в адрес Адама, которые делала Язна после вечера у профессора Каррьера. Слушать, как кто-то превращает мужчину, по которому ты сходишь с ума, в объект для насмешек, было крайне неприятно.
Леа, погруженная в эти мысли, принялась катать между ладонями карандаш. Мама наверняка с удовольствием обсудила бы тему ее влюбленности. В конце концов, она ведь вечно опасалась, что дочь унаследовала не только мечтательный характер отца, но и его бесстрастность. Леа в который раз почувствовала, как скучает по маме. Единственный человек, который когда-либо был по-настоящему близок ей, которому в силу настойчивости и при помощи тонких шуток удавалось к ней пробиться.
Она печально закусила нижнюю губу, в конце концов, признаваясь себе, что на самом деле не существует никого, кому можно было бы поверить свои запутанные чувства по отношению к Адаму. Вполне возможно, с горечью подумала она, в том, что она перебывает в каком-то дурманящем состоянии, виновато ее одиночество.
Пришло время признать, что она зашла в тупик. И не имеет ни малейшего понятия о том, кто такой Адам. Одно известно точно: он не был готов даже к тому, чтобы притвориться питающим к ней интерес. Все размышления, почему он так уверенно пришел к ее квартире, были рождены тем самым желанием, которое заставляло ее просыпаться по ночам в надежде обнаружить его сидящим рядом с ней на матрасе.
