— Я как раз пил чай, — говорит Малверн.
— Значит, я вовремя, — отвечаю я.
Я не собираюсь ждать, когда он меня пригласит, и прямиком прохожу в гостиную. Она, как и вестибюль, почти абсолютно пуста. Только круглый стол в центре комнаты с высоким потолком да бронзовые светильники на стенах. Я гадаю, не размышлял ли здесь Малверн о том, выплюнет ли когда-либо море обратно на берег пегую кобылу или Мэтта Малверна. Я сажусь на стул напротив того, на котором явно сидел Малверн.
Губы Бенджамина Малверна приходят в движение.
— Молоко и сахар?
Я складываю руки на столе и смотрю на него в упор.
Я выпью то же, что пьете вы.
Он слегка приподнимает брови, прежде чем калить мне чашку своего странного чая. Придвинув ее ко мне, он садится напротив и откидывается на спинку стула, скрестив ноги.
— Почему это ты врываешься в мой дом, как ураган, Кэт Конноли? Это довольно бесцеремонно.
— Не сомневаюсь. Но у меня было три причины прийти сюда, — отвечаю я.
Я подношу чашку к губам, и Малверн наблюдает за мной. Я закрываю один глаз. Чай на вкус таков, что кажется — пьешь лепешку или облизываешь ковер.
— Три моих желания.
— Не много ли?
Я сую руку в свой рюкзачок и выкладываю на стол маленькую стопку банкнот.
— Первое, что мне хотелось бы сделать, так это полностью рассчитаться с вами за дом.
Малверн смотрит на деньги, но не прикасается к ним.
— А второе?
Я подчеркнуто делаю еще глоток чая. Большой глоток.
— Мне бы хотелось, чтобы вы дали мне работу.
Он ставит свою чашку.
— И чем именно ты предполагала бы заняться?
— Думаю, для начала я могла бы чистить стойла и прогуливать лошадей, что-то в этом роде, и думаю, неплохо бы с этим справлялась.
Малверн изучает меня взглядом.
— Работу на этом острове получить нелегко, ты это знаешь.
— Да, мне так говорили, — отвечаю я.
Бенджамин Малверн потирает пальцем верхнюю губу и смотрит на пустой потолок над нами. По штукатурке пошла тонкая трещина, и Малверн хмурится, рассматривая ее.
— Думаю, это можно уладить. А что за третья вещь, которую тебе хотелось бы?
Я тоже ставлю чашку и смотрю на Малверна, пристально смотрю. Если я когда-нибудь и выглядела устрашающе, так это в данный момент.
— Мне бы хотелось, чтобы вы продали Шону Кендрику Корра, хотя Шон и не выиграл.
Малверн кривится.
— Мы с ним заключили сделку, и он это знает.
— От этой лошади вам теперь никакого прока, и вы оба прекрасно это знаете. И что бы вы стали делать с Корром?
Малверн одной рукой показывает вверх.
Я говорю:
— Значит, вы с таким же успехом можете и продать его. Если только вам не хочется заставить Шона Кендрика помучиться как следует.
Мне хочется добавить: «Как мучил его ваш покойный сынок», но я прикидываю, что это будет уж слишком в данной ситуации.
— Он тебя просил поговорить со мной?
Я отрицательно качаю головой.
— Он и не знает, что я здесь. А если бы знал, ему бы точно было не по себе.
Малверн смотрит в свою чашку.
— Вы с ним — странная парочка. Вы ведь парочка?
— Мы подходим друг другу.
Бенджамин Малверн качает головой.
— Ладно. Пусть так. Я продам его. Но цена не меняется, несмотря на то что лошадь теперь стоит на трех ногах, а не на четырех. У тебя все?
— Я говорила — три вещи, и я их высказала.
— Действительно. Ну, в таком случае позволь мне спокойно выпить чая. Возвращайся в понедельник, и мы поговорим об уборке навоза.
Я встаю, оставив на столе нетронутые банкноты, и выхожу во двор. Ветер несется над самой землей, он приглаживает море и траву на острове и гладит лошадей. Я думаю, он приносит лучший в мире запах.
Шон
Вечером ноябрьское море — как истинная драгоценность, оно темное, оно мерцает за ржаво-красными камнями. Мы с Корром оставляем за спиной белые утесы, и я веду его к воде. Как и тогда, когда я впервые вытащил его из моря, на нем один лишь недоуздок. Я давно уже снял повязку с его задней ноги; от нее все равно никакой пользы. Холли все твердит мне, что у них в Калифорнии умеют сращивать кости, но, правда, Корр все равно уже не сможет участвовать в бегах. Холли говорит, что ничего не придумать глупее, как выкупать Корра только для того, чтобы отпустить его в океан.
Но Корру легче научиться летать, чем попасть в Калифорнию, да и в любом случае я не уверен, что такая жизнь устроит какого-либо кабилл-ушти. Корр любит море и любит бег, и если я могу дать ему хотя бы одно из двух, мы оба будем счастливы.
И потому сейчас я медленно веду его по песку к линии прибоя. В море его неуклюжесть исчезнет, его вес примет на себя соленая вода, и он уже не так сильно будет замечать, что одна из его задних ног стала не такой, как прежде.
Я не хочу прощаться с ним.
Позади, возле утесов, меня ждут Пак Конноли и Джордж Холли, и оба стоят, сложив руки на груди, в совершенно одинаковых позах. Они оставили меня наедине с Корром, и я благодарен им за это.
Несмотря на то что идти ему больно, Корр настороженно прислушивается к шуму волн. Ноябрьский океан нежно напевает ему, завлекая и лаская, ускоряя бег крови. Мы вместе ступаем в ледяную воду. В таком свете Корр красен, как солнце перед наступлением ночи, это гигант, это некий бог… Его уши прижимаются к голове, когда океан начинает плескаться вокруг его больной ноги, а потом снова настораживаются, как будто вслушиваясь во что-то на горизонте. Там море черное и бездонное, оно, наверное, таит в себе куда больше чудес, чем воды вокруг Тисби.
Совсем немного времени прошло с тех пор, как мы с Корром плескались в этом самом прибое, у подножия утесов. А теперь он и шага не может сделать просто так, не помедлив немного.
Я провожу ладонью по его шее, по холке, по плечу. Это ведь для меня нечто само собой разумеющееся — близость Корра. Я прижимаюсь щекой к его плечу, на мгновение прикрываю глаза, а потом шепчу ему:
— Будь счастлив…
Больше мне не выдержать, мои ноги не желают стоять здесь еще хотя бы мгновение. Я моргаю, чтобы яснее видеть, и поднимаю руку. И снимаю с Корра недоуздок.
Я возвращаюсь к краю воды, не сводя глаз с Корра. Его уши все еще слушают горизонт, не меня. Этот океан — его истинная любовь, и теперь он наконец-то ее обрел.
Я поднимаю воротник и поворачиваюсь к Корру спиной, чтобы вернуться к утесам. Не думаю, что мне по силам будет видеть, как он исчезает в воде. Это окончательно разобьет мне сердце.
Пак озабоченно трет глаза, как будто в них что-то попало. Джордж Холли закусил губы. Утесы возвышаются надо мной, а я пытаюсь утешить себя.
