Страшная картина вновь возникла у меня перед глазами: кровавая куча тряпья вместе с убитыми животными.
— Браконьерство карается строго. Я видела тебя во дворе и подумала, что ты мертв.
Некоторое время он мрачно смотрел перед собой. О Всемогущий Боже, вскоре он преодолеет жажду мести…
— Они бросили меня в ту темницу, где я и узнал твоего отца. Однажды появился монах с деревянным крестом. Заметив кольцо на моем пальце, он быстро забыл про молитву. Он забрал его с собой и удалился. А позднее твой отец сорвал с моей шеи цепочку.
— Что это было за кольцо? — спросила я.
Мой перстень с печаткой. Широкое золотое кольцо с гербом нашей семьи.
Меня осенило дурное предположение. Я вспомнила о сверкающем украшении, которое видела в аббатстве. Не этим ли объясняется загадочный интерес аббата к чужестранцу, интерес, который в конце концов привел к сговору с целью совершения убийства?
— Я все еще спрашиваю себя, не хотел ли твой отец потребовать за меня выкуп. Но по тому, как я выглядел, никто не смог бы узнать, кто я.
Я удержалась от замечания, что сдержанность в его поведении выдавала его благородное происхождение. Каждый чувствовал тайну, окружавшую его, неделями во всех уголках замка только и разговоров было, что о чужестранце. Мужчины обсуждали его невероятную силу, когда вступали с ним в драку, а женщины судачили по поводу того, как он хорош собой, золотокудрый, с сильными руками! Когда я слышала это, то всякий раз испытывала чувство гордости оттого, что он был моим конюхом… И все же мы мучили его, обесчестили, и совершал это мой отец, а я не препятствовала этому, просто извлекала из этого свою выгоду. Меня мучило сознание того, что мы взяли на себя смертный грех и когда-нибудь обязательно придется за все расплачиваться. Я отвернулась, пытаясь сдержать слезы.
— Yfirboetr liggr til alls…[67] — Он с силой положил мне руки на плечи. — Я не хочу, чтобы ты упрекала себя, слышишь? Посмотри на меня.
Он заставил меня повернуться к нему лицом.
— Прекрасная девушка в слезах, я люблю тебя — тебя, вынужденную по моей милости молчать, и обманывать, и терпеть унижение. Мне продолжать?
— Нет, — прошептала я, — не говори сейчас больше ничего.
Только рыбы были свидетелями нашего красноречивого молчания, а еще — и мастер Нафтали, внезапно появившийся перед нами.
— Элеонора, тебе лучше сейчас уйти. Ранняя месса закончилась, и твоя горничная наверняка уже ищет тебя. Герман проводит тебя наверх, — предостерег старик.
Эрик медлил отпускать меня. Он снял с розового куста платок и накинул на меня.
— Чтобы они тебя узнали.
Я встала, поправляя одежду.
— Ты придешь еще, дорогая?
Я осторожно кивнула. Он положил на живот руку.
— Муравьи опять закопошились.
— Прыгни в пруд, мальчик мой, они и успокоятся, — поддразнил его еврей и взял меня за руку
Подойдя к увитому растениями входу в скалу, я еще раз обернулась и, бросив взгляд в его сторону, заметила, как он неподвижно и мечтательно смотрит на сверкающую водную гладь, будто не может поверить в то, что случилось.
Нафтали провел меня через пещеру мимо своего лабораторного стола к двери. Там он остановился и посмотрел на меня.
— Что я сделал, старый дурак, — пробурчал он себе под нос. — Вы… вы не можете… ты девочка, ты должна быть осторожной. Опять придешь только тогда, когда я тебя позову.
— Но как…
— Я уверен, что за тобой установили слежку. Появляясь здесь, ты подвергаешь его жизнь неимоверной опасности. А теперь ступай, быстро. — Он отворил тяжелую дверь. — Я скоро позову тебя.
На дрожащих ногах я поднялась на поверхность земли, назад, к своей прежней жизни, оставив свое сердце в темнице.
После столь насыщенных событиями дней непросто было освоиться в однообразии повседневности. Неужели было время, когда такая моя жизнь казалась мне нормальной? Жизнь, в которой не было этих голубых глаз и от мысли о поцелуе не бежали по спине мурашки… Я старалась ничего не упустить из поля зрения. Проветривались сундуки для хранения одежды, складские помещения содержались в чистоте. Но я не замечала проеденных молью дырок на нарядах, а мешки с зерном мне приходилось пересчитывать вновь и вновь.
Патер Арнольд объяснял мою явную рассеянность пережитым на озере. Он наставлял меня, объяснял, как умерщвлять свою плоть, чтобы получить прощение. И выдал мне власяницу, чтобы я носила ее вместо нижнего белья, а так как я все еще считала себя виновной, то носила ее до тех пор, пока она не натерла кожу до красноты. Когда мы сидели в часовне и читали псалмы, он спрашивал иногда о пережитом в лесу. Маленький патер, казалось, придавал не такое уж большое значение моему испытанию на озере. Рассказ о черте в деревенском пруду благодаря церковному служителю привлек всеобщее внимание, и, конечно, тут же нашли дохлую рыбу, хотя все, кто хорошо разбирался в этом, заверяли, что не видели тогда на водной поверхности ни сажи, ни копоти. Патер Арнольд, напротив, надеялся на исповедь, которая внесла бы ясность в представление о состоянии моей души. Я исповедовалась ему в тишине нашей часовни кое в чем, но страх за Эрика запечатывал мои губы, едва речь заходила о варваре…
О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы…
(Песнь песней Соломона 4,1).Не спрашивайте меня, как я провела последние дни. Я не осмеливалась без приглашения Нафтали прийти в темницу из-за страха подвергнуть опасности сокровище, которое там скрывалось. Как в беспамятстве, я бегала, изо всех сил стараясь сосредоточиться на выполнении повседневных дел. Все время воскрешая в памяти его лицо и слова, я щипала себя, чтобы очнуться от своих фантазий. Он поцеловал меня — не каждый же мог это видеть? Наверное, это отражалось на моем лице, оно светилось, сияло, и слезы, словно жемчуг блестели на моих ресницах. Я чувствовала, что за мной наблюдают. Майя, мой отец, патер Арнольд — все они смотрели на меня подозрительно и настороженно и, казалось, читали по моим глазам о счастье, которое переполняло меня, и о грехе, который завладел мною…
Лишь в ночные часы, когда без сна лежала я в кровати, прислушиваясь к спокойному дыханию спящих, я позволяла себе без стыда думать о человеке в темнице, облик которого в мечтах являлся мне каждую ночь, по которому я так скучала, желая увидеть его.
Между тем было время епитимьи, для меня среди благоухающих блюд и дымящихся горшочков стояли лишь хлеб и вода. Но вид яств нисколько не волновал меня. В глубине души я ощущала голод другого свойства, много греховнее. Что касается епитимьи, то я была убеждена в правомерности моего наказания и готова была испытать его сполна. Если бы Всевышний смилостивился и простил бы все содеянное нами над сыном короля!
