Кару смотрела на них с той твердостью, которую продемонстрировала, когда отпихнула его — то был гнев, подумал Акива, за то, что он опять заставил ее решать его судьбу. Как же сильно она изменилась всего за несколько месяцев. Резкость и мрачность. Он помнил, какой она была в Праге и Марракеше, в тот короткий промежуток времени, который они провели вместе, еще не сломав косточку: какими мягкими и подвижными были черты ее лица; застенчивые улыбки невпопад; и неожиданные вспышки румянца, который покрывал ее шею. Даже ее вспышки гнева были живыми, и он ненавидел эту ее новую непроницаемую маску твердости, и то, что был причастен к ее появлению. Но даже сейчас, в этот момент, если бы у него был выбор, он бы все равно сказал, что хочет жить.
Только в следующий момент, эта убежденность была подвергнута сомнению.
Кару повернулась к Тьяго (к Тьяго, из всех живых существ в двух мирах), и они обменялись взглядами, краткими и тайными, ничего не утаивавшими друг от друга и полными боли, но разделили не только боль, но и... нежность. Это было так явно, эта нежность, и настолько невыносимо, что Акива позабыл про все остальное. Вся его жизненная сила собралась воедино, в последний прилив сил, и он бросился на Тьяго.
И Тьяго схватил его за горло одной когтистой рукой. Он держал его на расстоянии вытянутой руки; и, казалось, делал это с такой легкостью. Их глаза встретились, и Акива почувствовал, как легко его горло сжимается в волчьих тисках захвата, он видел след той извращенной нежности, задержавшейся в пристальном взгляде его врага. И с этим, он просто отдался на волю судьбы. Его глаза закатились. Голова упала.
Акива позволил тьме овладеть им, и она стала частью его, и он надеялся, что она решит оставить его себе.
Когда Акива рухнул, облегчение Волка был столь же глубоким, как и его отвращение к словам, которые он заставил себя произнести, и к звуку, с которым они раздавались из гортани, потому что было это горло Тьяго, а этот голос — был голосом Тьяго. И эти руки, которые так чертовски подходят к тем синякам на руках Кару? Они тоже были Тьяго.
Может, это ночной кошмар? Но все это был Зири.
Ему хотелось пригвоздить ангела к полу, но он заставил себя грубо толкнуть его на спину к другому серафиму, красивой женщине, которая выглядела и потерянной, и дикой. Она поймала Акиву, пошатнувшись под грузом его мертвого тела — но нет, не мертвого. Акива не был мертв. Волк бы не позволил Проклятью Зверья так легко умереть. А что до Зири... тот бы и вовсе не позволил ему умереть, если бы он мог в этом помочь.
Если бы.
Это было первое испытание этой подмены, в которой он должен решить судьбу серафима, который спас ему жизнь, это было так... несправедливо. Он не готов был к подобным испытаниям. Кожа до сих пор еще слишком болела, или он носил ее как-то не так. И дело было даже не в физическом состоянии. Как сосуд — тело было сильным, грациозным; оно было гибким и прочным, и он знал, что на его красоту было приятно смотреть, но он никак не мог побороть отвращения к нему. Когда он завладел им... О, Нитид, на его губах все еще оставался привкус крови Кару.
Теперь это прошло, но его отвращение полностью не исчезло, и худшая часть: как и ее. А как же может быть иначе? Зири видел состояние Тьяго у ямы; он знал, что тот с ней сделал — или вернее пытался, он надеялся, что только пытался, но не спросил, да и как он мог о таком спросить ее? Когда он нашел ее, Кару была вся пропитана кровью, и ее трясло, будто от лютого мороза, и даже сейчас она едва могла заставить себя взглянуть на него.
Сколько дней прошло с тех пор, когда его ни на минуту не оставляла надежда, что она увидит, каким он стал — что он больше не ребенок, а взрослый мужчина, мужчина... возможно, удача повернется к нему лицом, и он станет тем мужчиной, которого она могла бы полюбить. А теперь он стал вот этим?
Будь на то воля космоса, звезды сейчас бы звенели от смеха. Да он и сам почти смеялся над собой. Разве можно было бы более абсурдно растоптать надежду?
Но если бы это было несправедливо, то, по крайней мере, это было его собственным делом. Он видел, что должно было сделать, и он сделал это.
Ради нее. Ради химер, и ради Эретца, да, но это о ней он думал, когда провел по горлу лезвием. Он даже не знал, кому молиться, богине жизни или убийц. Что за испорченный подарок он преподнес Кару: свою жертву. Тело, чтобы похоронить. Грандиозность этого обмана для того, чтобы двигаться вперед.
И... шанс изменить ход восстания и претендовать на будущее. Это было тоже грандиозно, но прямо сейчас обман чувствовался во всем.
То, что было уже проделано (смерть) — было самым легким. Теперь нужно было научиться быть Тьяго. Если это должно сработать, то он должен быть убедительным, начиная прямо здесь и сейчас, с этими серафимами. Именно поэтому он был так безмерно рад, когда Акива потерял сознание, и он мог положить быстрый конец встрече, по крайней мере, оттянуть неизбежное и попытаться придумать, как же быть дальше.
— Уведи их в амбар, — сказал он Тен, с надеждой на то, что у него получилось это в манере Волка, мягко, презрительно и авторитетно. И после того, как она повиновалась, и с помощью Иссы, увела женщину-серафима, прихватив тело Акивы, а Ниск с Лиссет унесли тело покойного, он закрыл за ними дверь и прислонился к ней спиной, зажмурил глаза и поднял руки к лицу. Но, богини, как же он ненавидел прикасаться ими. Он позволил им упасть. Он ненавидел прикасаться к своим собственным рукам. Его рукам? Он держал их подальше от своего тела (своего тела?), и в напряженности его страдания, они были тверды, как трупное окоченение, как руки ангела, смерть которого сделала из него будто насмешку.
И не было спасения от мерзости, потому что мерзостью был он.
— Я Тьяго, — услышал он, как сам сказал это низким голосом, сдавленным от ужаса. — Я Белый Волк.
А потом, сначала к одной ненавистной руке, затем к обеим, Зири почувствовал прикосновение и открыл глаза. Кару стояла прямо перед ним, бледная и плачущая, вся в синяках и дрожащая, черноокая и синевласая, прекрасная и очень близкая, и она смотрела на него (в него) и держала обе его руки обеими своими руками.
— Я знаю, кто ты, — сказала она отчаянно приятным шепотом. — Я знаю. И я с тобой, Зири. Зири, Зири. Я тебя вижу.
А затем она положила голову ему на грудь и позволила ему обнять себя его руками-убийцами. Она пахла рекой и дрожала, словно крылья бабочки на ветру, и Зири укачивал ее, будто она была их последней надеждой на свете.
Возможно, так оно и было.
80
ПРИТВОРСТВО
Звук был близко, и это были крылья.
