когда даже на востоке небо оставалось чернильно-чёрным и таким густым, что верхушки мрачных ёлок сливались с кривыми росчерками рваных, низко висящих туч.
Сморчкам выделили конференц-зал на первом этаже, где они нудели до самого обеда. Меня тоже пригласили: я представилась, а потом произнесла — последовательно — «да», «нет», «нет», «нет» и «до свидания». Примерно через час чопорный секретарь торжественно вручил мне шесть листов с гербами и переливающимися печатями: согласно бумагам, я имела право применять артефакт (описанный в спецификации, см. аппендикс А) для личных нужд, самостоятельно определяя уровень собственного риска, а также была обязана соблюдать технику безопасности согласно аппендиксу Б и не допускать попадание объекта в распоряжение третьих лиц, исключая официальных представителей Комиссии и иных уполномоченных граждан. Также мне строжайше запрещалось распространять аналогичные объекты и публиковать любые связанные материалы без согласования с Комиссией.
После обеда снова взревел вертолёт, и представители Комиссии улетели куда-то дальше. Надо думать, сеять разумное, доброе, вечное, а также здравое и ответственное, с соблюдением всех мер предосторожности.
Словом, всё было тихо, — и я невольно начинала думать, что, возможно, всё уже достаточно прояснилось, и время, отпущенное нам арденовой клятвой, подходит к концу.
Сложно объяснить, как работают клятвы: они — вроде как — и не магия, но вместе с тем во всякой клятве есть место року и вселенной.
Если ты связал себя обязательством, что-то в твоей крови теперь знает, как должно быть. Оно знает об этом на своём, не до конца ясном для людей языке; оно напомнит тебе бурлением, болью или даже смертью, если ты попробуешь оступиться.
В формулу обязательства мы вписали: «пока не будет достигнута цель». Мы описали эту цель, конечно, и мастер Дюме проверил формулировки трижды; и вместе с тем я не могла бы поручиться до конца, что именно моя кровь сочтёт финалом. Я уже чувствовала, как она волнуется где-то под кожей, как она сгущается, давит собой сосуды и шепчет: совсем скоро будет пора.
Я же мечтала об этом, не так ли? Я же хотела, чтобы он просто уехал навсегда и оставил меня в покое; и пусть клятва оставляет мне право искать встречи, я буду пустоголовой дурочкой, если осмелюсь на это. Я буду жить свою тихую жизнь, я вернусь обратно на вечерку, а лет через десять открою свою крошечную мастескую. И квартиру куплю с балконом, с которого видно цветные лестницы Огица, и буду пить там кофе с пахучими плюшками из булочной на верхней площади.
Моя ласка уснёт навсегда, и я стану свободной. Без придуманной чужой волей дороги, без глупых ожиданий, без страха, без… всего. Я же так хотела этого! Почему же теперь мне всё время мало — тёплых совместных дней, разговоров ни о чём и обо всём сразу, поцелуев на крыше и терпких, пронзительных вечеров?
Надо отдать ему должное: Арден ни на чём не настаивал. Он вообще, кажется, возомнил себя прекрасным романтичным рыцарем, который готов по-джентльменски ждать, пока принцесса станет готова. Он не допускал ни давления, ни уговоров, ни даже намёков; только смотрел иногда потемневшим взглядом и как-то тоскливо.
Впрочем, возможно, я зря слишком уж хорошо о нём думаю. Может быть, он был, как все мальчишки, немного трусоват и не слишком в себе уверен и маскировал это за мнимым благородством.
Так или иначе, мы почти всё время проводили вместе; Арден, если не занимался бессмысленным кипячением на Летлиму, много шутил, выпендривался со всякими сложными странными заклинаниями и рассказывал мне тихонько сказки, — как все сказки на изначальном языке, они были про смысл жизни, или про смерть, или про предназначение. Я доделала-таки свой артефакт с александритовой пылью и повесила его ему на шею.
С ним хорошо было никуда не торопиться. Суетливый, тревожный мир вокруг, в котором кого-то убили и был какой-то Крысиный Король, оставался за запертой дверью — и мгновенно растворялся, как скрывшееся за поворотом несбывшееся. Внутри были мягкие, медленные сумерки, жёлтый свет ламп и танцующие в нём пылинки, тишина и будто случайные невесомые прикосновения.
Я никогда не считала себя особенно тактильной, но Ардена было приятно щупать: и бесконечно переплетать волосы, и разбирать знаки заклинательских татуировок, и просто невзначай скользить ладонями по спине, чувствуя, как мгновенно напрягаются мышцы. Арден и вовсе, кажется, решил наверстать все шесть лет и трогал меня при каждой удобной возможности, — то гладил шею, но дразнил соски, то подолгу, с чувством, целовал и прикусывал пальцы.
В постели с ним было и хорошо, и смешно, — порой так, что в какой-то момент пришлось запретить ему шутить (в ответ на это, правда, Арден сделал такое торжественно-серьёзное лицо, что стало ещё смешнее). Ему нравилось разводить меня на какие-нибудь шумные, невоздержанные реакции, и это почти превратилось в соревнование: он делал руками всякое, а я старательно сцепляла зубы и делала вид, что всё вот это неприличное — оно вообще не со мной.
Когда-то давно, ещё на первом курсе, девчонки шутили, что в любовники надо выбирать музыкантов или заклинателей. Не то чтобы мне было с чем сравнить, но зерно истины в этом, видимо, есть.
— Ты очень красивая, — восхищённо выдыхал Арден.
Я знала, конечно, что это подходящий случаю комплимент. Но он звучал ужасно искренне, и это было очень приятно.
Мне и самой нравилось его изучать, а ещё больше — дразнить, доводя до края и вдруг останавливаясь: Арден ругался страшными словами, но был при этом доволен, как искупавшийся в мяте кошак. Ещё я первая попробовала ртом; оказалось страшно неудобно, а ещё меня не отпускала мысль о том, как глупо я выгляжу; и всё равно интересно.
— Арден, — решительно заявила я как-то вечером, — чего ты ходишь всё вокруг да около?
— Ммммм? — он с трудом оторвался от моей груди и сфокусировал взгляд на лице.
