Бабушка молча сжала мою руку своей сухой горячей ладонью. Грустно покачав головой, она сказала только:
— Полиночка, нужно вещи собирать…
— Хорошо, — кротко согласилась я, и они обе посмотрели на меня удивленно. Мама с бабушкой не ожидали столь легкой победы.
Странно, как быстро я примирилась с тем, что нужно уезжать из Бетты. Внутри у меня будто все умерло. Уже через два дня я, словно во сне, прощалась с одноклассниками, вот-вот выпускниками, обмениваясь всевозможными контактами — аськой, телефонами, адресами.
Все это время Надя демонстративно оставалась в стороне, словно происходящее ее не касалось. Но наконец пришла очередь прощаться с ней. Ребята деликатно разошлись, и мы остались вдвоем. Мы стояли на залитом солнцем крыльце беттинской школы, не зная, что сказать друг другу.
— Завтра, говоришь, поезд? — спросила Надька.
Я молча кивнула, не в силах что-либо произнести.
— Когда-то мы мечтали о том, как вместе будем жить в Москве… В гости ходить друг к другу, — подруга сглотнула. — А теперь ты уезжаешь… А я остаюсь.
— Ну, может, и ты поступишь в московский вуз? Тогда и встретимся! — сказала я, сама не очень веря своим словам.
— Шутишь? — горько усмехнулась подруга. — Да у меня одни трояки и знаний — ноль! Мать обещала пристроить в Сочинский колледж, и это лучшее из того, что мне светит!.. Ладно, подруга, увидишь в Москве Игоря — передавай ему мой пламенный привет! — Надькино миловидное лицо исказила кривая, неестественная улыбка.
Мы крепко обнялись на прощанье, и я быстро направилась в сторону дома. Ускоряя шаги и слушая шорох гравия под ногами, я твердила себе: «Не оборачивайся! Так будет хуже и больней!» Я знала, что Надька стоит и смотрит мне вслед.
— Полина, девочка! — папа широко раскинул сильные большие руки и крепко-крепко обнял меня. Я прижалась щекой к его мягкой байковой домашней рубашке.
Мы стояли в полутемной прихожей нашей московской квартиры, где отец жил один с тех пор, как они с мамой решили развестись. Быстрым взглядом я окинула холостяцкие хоромы — мда-а-а, от прежнего уюта не осталось и следа. Я даже не уверена, что после нашего отъезда отец хоть раз подмел пол. В углу стояли лыжи — он их обожает, но после зимы, видимо, так и не убрал. Все его время, как всегда, занимает работа. Вот и сегодня он не смог встретить меня на вокзале. Хорошо еще, что домой успел к моему приезду…
На стене до сих пор висел прошлогодний календарь, открытый на сентябре. Ну конечно, папа ни разу не перевернул страницы с тех пор, как мы уехали! Я подошла и стала листать: октябрь, ноябрь, декабрь… Нет, слишком много воспоминаний вызывают у меня эти месяцы! Я вернулась в сентябрь и стерла ладонью пыль с чудесного золотого пейзажа, изображенного на страничке. Пусть все в квартире будет так, словно я и не уезжала в Бетту.
Папа тем временем уже суетился на кухне. Снимая джинсовку и расстегивая любимые «греческие» босоножки, я слышала все его действия. Вот он достал из духовки сковороду и водрузил ее на плиту, вот глухо стукнула дверца холодильника и — вуаля! — один за другим пять щелчков: это яйца отправились на сковородку.
Я вздохнула. После душного поезда и утомительной дороги есть не хотелось вообще. Единственным желанием было искупаться, смыть с себя дорожную пыль.
Стараясь забить голову насущными мыслями, чтобы не думать о Саймоне, я быстро наполнила ванну и забралась туда. Какое же это блаженство после уличного душа в Бетте! Я по шею погрузилась в тёплую воду и замерла. Московская вода — мертвая, хлорированная. Она расслабляет и лишает энергии. Не то, что морская, от которой тело сразу оживает. Разглядывая сквозь воду свою загорелую кожу, я невольно грустно усмехнулась — сейчас я в стихии Саймона. И порадовалась тому, что бессонная ночь в поезде лишила меня сил — все эмоции ощущались приглушенно, словно в голове убавили звук и свет. Если я буду постоянно пребывать в состоянии усталости, может быть, я выживу. И не сойду с ума…
«Как все-таки странно снова находиться здесь, в Москве…» — думала я, лениво рассматривая мыльницу в виде черно-белой кошки, свернувшейся в клубок, — мой подарок маме. Я настолько привыкла к Бетте, что сегодня площадь трех вокзалов показалась мне какой-то адской ярмаркой. Пока я плелась со своим баулом до входа в метро, меня, наверное, раз десять обогнали, пихнули, двусмысленно хмыкнули в ухо и предложили «такси в любой конец Москвы».
Раздался настойчивый стук в дверь.
— Полина, ну что ты там застряла? Выходи и ешь скорей, яичница остыла уже!
— Иду, иду, папа! — откликнулась я, вставая. Вода на секунду поднялась, а затем схлынула, напоследок еще раз обласкав мое усталое тело.
Замотавшись в большое махровое полотенце, я босиком пришлепала на кухню, где на столе уже стояли две большие тарелки с яичницей. На разделочной доске розовела жирная ветчина, а рядом с ней лежала горка ярко-зеленых свежих огурчиков с мелкими пупырышками. Из большой синей чашки шел легкий дымок — папа только что налил горячий чай и плюхнул туда большой ломтик лимона. Я села за стол и положила рядом с собой мобильный — я не расставалась с ним ни на минуту. Папа неодобрительно покосился на телефон, но промолчал.
Теперь я поняла, что зверски голодна, и с жадностью набросилась на нехитрый обед. Набив щеки, я подняла глаза на отца и вдруг уловила в его взгляде нечто такое, что мне не понравилось. Что это было? Волнение? Ну да, он взволнован моим приездом. Жалость? Пожалуй, да. Раз Алексей Алексеевич знает об истории с Саймоном, значит, отец тоже в курсе. Но почему папа смотрит на меня с жалостью? И кем он считает Саймона?
Наверное, все эти мысли отразились на моем лице: увидев мое замешательство, отец быстренько изобразил дежурную улыбку и спросил чуть заискивающе:
— Ну как, доча, нравится холостяцкий обед?
— Угу! — промычала я, отправляя в рот очередной ломоть ветчины. — Еще как!
— Пойдешь куда-нибудь вечером? — осторожно осведомился он.
Я тут же вспомнила «первое правило следователя» — задать сначала ничего не значащий вопрос, а потом уже спросить о том, что действительно интересует.
— Нет, пап, я устала с дороги… — ответила я. — Пойду лучше вещи разложу…
Вот и моя комната. На компьютерном столе забытые мною пузырьки с косметикой, мягкий мишка с красным бантом на шее, вазочка с карандашами и большие часы-будильник, покрытые слоем пыли. Я подошла к окну — во дворе слышались детские голоса. Совсем по-летнему щебетали птицы, где-то лаял пес, что-то стучало и чиркало по асфальту: это ребятня носилась по двору на роликах, велосипедах и самокатах. Май в Москве был почти таким же жарким, как в Бетте. Только без свежести, запаха моря. «Почти лето…» — подумала я, задергивая штору. Не было сил заниматься уборкой, и я решила отложить ее на завтра. Набрала номер профессора и долго слушала гудки. Анжей так и не взял трубку. Тяжелые мысли атаковали с новой силой. Может быть, профессор не хочет огорчать меня плохими новостями? Или передумал помогать мне, потому что и сам верит, это я рассказала о Морских журналистам? Фантазия услужливо предлагала самые разные версии — одну ужаснее другой. И все они сводились к тому, что я больше никогда не увижу Саймона…
