"Ты здесь один?", — прохрипел Отец и посмотрел вокруг меня, чтобы изучить двор.
"Да", я сказал, чувствуя себя неспособным к интеллектуальной речи.
“Войди, тогда.”
Я ступил через дверной проем в темноту. Это был дневной свет снаружи, но каждое окно было закрыто ставнями или занавешено. Воздух был несвежим и неприятным. Я видел, что пыльные травы свисали с гвоздей на стене, ткань, которая была похожа на ткань алтаря, и свечи всюду, их перетекающий воск, их фитили лились и были неурезанными. То были единственные знаки, что я мог видеть, что ведьма жила в этом доме.
Было грязно. Старые газеты валялись на полу, каждая была черной от грязи. Толстый слой пыли был повсюду. Мебель была старая, потертая, все обноски, выложенные в кучу хлама и спасенные — но не починеные. Один стол, я видел, был покрыт грудой бумаги, засохшими и обвалившимися растениями, несколько канадских монет, и шаткие нагромождения тарелок с кусочками корок и высохшей еды.
Этот дом был отвратителен. Это было бы отвратительно, чтобы найти любого живущего в этом, но найти, что это ведьма, живущая в этом, было почти непостижимым. Хотя ведьмы — печально известные воришки — главным образом связанные с их продолжающимися исследованиями ремесла — примерно все мы инстинктивно создаем порядок и чистоту вокруг нас. Легче сделать магию в заказанной, очищенной окружающей среде. Я озирался, чтобы найти, что Да, переставляющий свои ноги неловко, мельком взглянув как будто смущенный что я вижу это.
"Отец, где Мама?" я спросил сразу, когда усики страха начали обматывать мое сердце. Мой отец пошатнулся, как от удара, и наткнулся на двери, ведущие в то, что, как я полагал, было кухней. Я потянулся помочь ему, но он отстранился и провел костлявой рукой по растрепанным волосам. Он смотрел на меня задумчиво.
“Присядь, сын,” сказал его тонкий, каменный голос. “Я воображал эту беседу тысячу раз. Еще. Принести тебе чашку чаю?”
Через дверной проем я видел, что кухня была, во всяком случае, еще более грязной чем зал. Невымытые горшки и посуда покрывали каждую поверхность; крошечная плита была черной с сожженным жиром; пакеты открытой еды имели безошибочные признаки того, чтобы быть разделенными мышами. Я чувствовал себя больным.
“Я сделаю,” я сказал, и начал закатывать рукава.
20 минут спустя Отец и я сидели в комнате в двух креслах; мое раскачалось, и виниловое сидение было склеено серебристой клейкой лентой. Чай был горячим, и это было всё, что я мог сказать об этом. Я был вынужден пропустить воду в раковине, пока ржавый оттенок не исчез и вымыл чайник и 2 кружки. Это было лучшее, что я мог сделать.
Я хотел плакать. "Что, черт возьми, происходит? Что случилось?" но вместо этого пил свой чай и старался не морщиться. Я не знал чего ожидать — у меня были образы, мысли, но не было способа узнать твердо, каким будет мое воссоединение с родителями. Однако, эта сцена, эта реальность, не стала ближе к существу на доске (?? Не могу это место нормально перевести)
“Где Мама, Да?” Я повторился, так как никакой ответ не казался предстоящим. Что-то глубоко во мне боялось, что я уже знал ответ, но не было никакого способа, которым я мог не спросить это.
Да явно вздрогнул снова, как будто я ударил его. Рука, держащая его чайную кружку, дрожала почти неудержимо, и чай, расплескался по оправе на ручку стула и на его изношенные коричневые вельветы.
“Твоя мама умерла, сын,” сказал он, не смотря на меня.
Я смотрел на него непоколебимо в то время как мой мозг болезненно обрабатывал слова одно за другим. Они не имели никакого смысла для меня, но они также вызвали ужасные чувства. Моя мать, Фиона, была мертва. В нашем ковене некоторые люди называли ее Фиона Яркая из-за жизни вокруг нее, с ее огненно красными волосами, которые были как лучи восходящего солнца. Отец звал ее Фиона Прекрасная. Мы, дети, когда мы были маленькие и по-детски сердились, иногда называли ее Фиона Придирчивая. И не придавая большого значения нашим словам, нашей злости, она смеялась над нами: Фиона Яркая. Отец рассказывал мне, что она была мертва, что ее тело было мертво и похоронено. У меня не было матери и не было в будущем шанса испытать материнскую любовь когда-либо еще в моей жизни.
Я не мог плакать в этом доме, таком ужасном, темном, безжизненном доме, напротив этого человека, который не был отцом, которого я знал. Вместо этого, я порозовел, опустил свой чай, и шатаясь выбрался из двери к моей машине. Я залез внутрь, без пиджака, и оставался там, пока наполовину не замерз и мои слезы были под контролем. Это было длительное время, и Отец не пришел за мной.
Когда я вернулся обратно, Отец был точно на том месте, на каком я его оставил, его холодный не выпитый чай был в его руке. Я сел снова, убрал мои волосы со лба и сказал: "Как? Почему?"
Он смотрел на меня с сочувствием, зная слишком хорошо, что я чувствовал. “Фиона боролась против слабого здоровья в течение многих лет — с тех пор как мы уехали. Год за годом мы переезжали с места на место, ища безопасность. Иногда ей становилось немного лучше, главным образом делалось хуже. В Мексике, семь лет назад, у нас было другое опасное положение с темной волной — ты знаешь, каково это?”
Я кивнул. Как Сикер, у меня было слишком много опыта с темной волной.
" И после этого было довольно сильное ухудшение". Он сделал паузу и установилась тишина. "Твоя мать была такой прекрасной, Джиоманах" — сказал он мягко. "Она была прекрасной, даже больше этого, она была хорошей, действительно хорошей. Она была светом, богиней. Ты помнишь, как она выглядела?" Он вдруг неожиданно поднял свои глаза на меня.
Я кивнул снова, не доверяя себе настолько, чтобы говорить.
"Она не выглядела как тогда больше никогда", сказал он внезапно. "Это было невозможно для нее — не быть прекрасной, но каждый год, который прошел, оказывал свое влияние на нее. Ее волосы были белые, белые как облака, когда она умерла. Она была худа, слишком худа, и ее кожа была как… как бумага, как прекрасная бумага: такая тонкая, такая белая, такая хрупкая." Он пожал плечами, его плечи выступали под его потертой фланелевой рубашкой. "Я думаю она захотела умереть когда мы узнали о Линдене".
Моя голова вздернулась. “Вы знали?”
Отец медленно кивнул, как будто признание этого вызвало новые волны боли, которую он едва мог вынести. "Мы знали. Я думаю что это могло убить ее. Но этого не было — не совсем так. Так или иначе. Этой последней зимой было трудно. Я знал, что конец близок, и она тоже. Она устала, так устала, Джиоманах. Она не хотела бороться больше." Его голос сломался и я поморщился. "Прямо перед Рождеством она сдалась. Подарила мне последнюю прекрасную улыбку и ускользнула, прочь от боли, страха." Его голова упала почти до груди, он пытался не плакать напротив меня.
