Она накинула теплую кофту и тихонько приоткрыла дверь, выбираясь в длинный коридор с бесконечным рядом камер-комнат. Утопленный во тьме, без аварийной подсветки, он был жутким и неуютным, страшнее, чем любая лесная чаща.
По металлическому полу гулко раздавались шаги. Томасин инстинктивно вжалась в стену, баюкая в руках свой любимый отцовский нож. Она напрягла все органы чувств, оценивая обстановку, пытаясь понять, — угрожает ли ей опасность, или она позволила ускользающим ночным теням беспричинно нагнать на себя страху. Мертвецы… ведь ходят иначе — шаркая, подволакивая непослушные конечности, а тот, кто приближался к ней по лестнице, ступал иначе — мерно и четко.
— Почему не спишь?
Томасин облегченно выдохнула. Малкольм. Он вернулся с этой их странной увеселительной прогулки, что хорошо само по себе, ведь за стеной мир, полный опасностей, и любая вылазка туда могла закончиться трагически. Девушка искренне обрадовалась его появлению. Она не готова была признать, но, по правде, она беспокоилась — потому и убивала время за чтением, не способная сомкнуть глаз, и не могла найти себе места. Участники «Гонки» отсутствовали почти сутки. Они покинули лагерь утром прошлого дня.
— Я просто… — начала она, но запнулась, стоило ей отодрать взгляд от пола. В этот раз ее вниманием завладел вовсе не шрам, начерченный ее рукой, а бейсбольная бита, которую Малкольм держал заброшенной на плечо, как после удачного матча. Бейсбольная бита, плотным рядом обмотанная колючей проволокой. С нее капала кровь. Она стекала по кожаной куртке мужчины и собиралась в лужицу у его армейских ботинок.
Вопрос «чья это кровь» утратил всяческий смысл в изменившемся мире. Чья-то. Смерть ходила кругами вокруг немногочисленных уцелевших и стала частью их каждодневной рутины.
— Как все прошло? — вместо этого спросила Томасин, поразившись тому, как буднично звучит ее голос. Кровь и кровь. Жуткая бита в шипах, как розовый стебель. Совершенно ошалевший, безумный вид человека, прежде производившего на нее впечатление здравомыслящего и адекватного. Три вещи, которые она предпочла бы не замечать, но заметила, будучи чуткой к деталям. Звуки. Запахи… Пахло смертью, порохом и алкоголем.
— Отлично, — бросил Малкольм и скрылся за дверью своей комнаты.
Наутро Томасин узнала, что с «Волчьей гонки» вернулись с богатой добычей и кучей трофеев, да только не всем составом. Кто-то вычеркнул имя охотника, погубившего товарища, из общего списка.
Первые полгода в Цитадели пролетели незаметно. В жизни Томасин еще не было такой спокойной, безопасной и уютной зимы. В тюремных корпусах давно не работало отопление, но спать в постели, а не на холодной земле или тонкой лежанке, все равно было намного приятнее. Девушка еще помнила, как отморозила ногу и чуть не осталась калекой, оттого особенно ценила то, что имела здесь. Стены, отделившие ее от орд кровожадных тварей. Кров. Еду. Зимнюю одежду, выданную ей в хозяйственном корпусе, пусть большую и пропахшую сыростью склада. Кутаясь в огромную, тяжелую куртку, она бесстрашно бороздила заснеженный лес с арбалетом в руках, а потом гордо семенила за Малкольмом, взвалившим на плечо тушу очередного подстреленного зверя.
С приходом холодов они реже выбирались на охоту, потому Томасин завела привычку посещать образовательный «кружок» Зака, желая убить время. Благодаря этим занятиям, она немного освоилась с чтением и счетом, выучила названия исчезнувших городов и стран, пополнила и расширила свой словарный запас. Она уже не была такой дикаркой, как прежде, но все еще предпочитала соблюдать дистанцию и избегать чрезмерного сближения с другими людьми.
Ей вполне хватало тех двоих, кого она считала друзьями — застенчивого, наивного Зака и, конечно, Малкольма. Томасин особенно гордилась своей «дружбой» с главарем лагеря, не обращая внимания на пересуды посторонних. Однажды ей захотелось поделиться подслушанной сплетней с Малкольмом, настолько она была фантастической и забавной, — мол, пригретую им девчонку воспитали не люди, а волки. Оттого она и вела себя, как животное, даже в постели, в первый раз наградив его приснопамятным шрамом. Эта тема по-прежнему беспокоила Томасин, вот она и решила, что очистит совесть, переведя старый конфликт в шутку. Зак заверял ее, что потешаться над серьезными вещами — нормальная форма взаимодействия между друзьями. Но Малкольм не оценил ее порыв. Он выслушал девушку, все больше хмурясь. И у него сделался такой взгляд, от которого Томасин всегда становилось не по себе, — холодный, жесткий и безжалостный. Ее внутренний зверь поднял голову, почувствовав опасность.
— Извини, — выдавила девушка, припомнив наставления Зака. Парень пытался хоть немного, но сгладить ее социальную неловкость и объяснить новой подруге значение некоторых человеческих ритуалов. Извиняться — один из них. Зак постоянно за что-то извинялся, даже тогда, когда, на взгляд Томасин, не было повода. Свою вину в истории со шрамом она признавала. Девушка пораскинула мозгами и добавила:
— Мне не стоило говорить про шрам. Я сожалею о том, что тогда это сделала.
Томасин похвалила себя за эти слова. Увы, без толку. Малкольм пропустил ее раскаяние мимо ушей и никак на него не отреагировал, его занимало что-то другое.
— Кто это сказал? — строго спросил он.
— Что?
— Кто сказал ту херню, что ты мне сейчас пересказала, — уточнил мужчина.
— Ну… я не знаю их имен, — принялась увиливать девушка. Рука мужчины, затянутая в кожаную перчатку, больно сжала ее подбородок, не позволяя отвернуться и отвести взгляд. Грубая ткань была холодной и чуть влажной от растаявших снежинок.
Ей повезло, что Малкольм отвлекся на какой-то шорох и выпустил ее, настороженно оглядывая зимний лес. Они были одни, окруженные утопающими в белизне снега черными стволами. И Томасин стало тревожно — впервые в лесу, где она чувствовала себя комфортнее, чем среди людей, в чуждой ей стихии. Она прекрасно знала, что у ее спутника пистолет в кобуре, который он выхватит до того, как она поднимет арбалет или применит свой нож.
— Ты сделала все правильно, — заговорил Малкольм, и его тон был таким пустым, будто скучающим, — молодец, что рассказала. Ты отлично умеешь слушать. Так слушай, о чем они там треплются, и докладывай мне. Любая такая мелочь… — он поморщился, — незначительная, на первый взгляд, важна. Это подрывает мой авторитет. Так чье это творчество?
— Я не понимаю, — честно призналась Томасин. Она пыталась разобраться с человеческими взаимоотношениями, но ничего не смыслила в том, что касалось управления лагерем, да и не забивала себе голову. Ее вклад здесь — в лесу, где она была хозяйкой положения, где все было предельно просто и подчинялось совсем другим правилам. Элементарным. Она в упор не видела никакой связи между нелепыми слухами и «авторитетом» Малкольма. Ее, по правде,
