— Это я, — внезапно сказал Тринадцатый, и все — кроме Двадцатой — обернулись в изумлении на его голос. Малья Актия подошла ближе — на тот момент ему было восемь, но он уже был достаточно высоким, чтобы смотреть ему в глаза, не сгибаясь пополам. Тринадцатый равнодушно выдержал её взгляд, а вот его приятель Седьмой, маленький, худенький, чуть не поскуливал от ужаса.
Вечером Двадцатая нашла Тринадцатого во дворе — отметины на их лицах были забавно симметричны.
— Вот, — сказала она, протягивая ему сбереженный с ужина ломоть хлеба. Седьмой перестал скулить и заворожённо уставился на её ладонь.
— Сама ешь, — буркнул Тринадцатый, потирая щёку. А потом сплюнул на ладонь зуб. — Давно шатался, оно и к лучшему. Надоело.
Четвёртая и Двадцать вторая подошли тоже. Посмотрели на зуб. Четвертая осторожно потрогала его пальцем. Седьмой накрыл зуб ладонью, а когда поднял, вместо зуба оказалось маленькое жёлтой колечко с белым камнем. Девочки охнули, даже Двадцать вторая приподнялась на цыпочки.
Двадцатая чуть подумала и разделила кусок хлеба на пять почти равных частей. Снова вытянула ладонь.
Так они и подружились.
* * *
Так же естественно, как они приняли жизнь в Джаксвилле — тяжелее всех она далась Двадцать второй и Седьмому, которых забрали из нормальных семей от живых родителей — они приняли и друг друга. По сути дела, они же и стали друг другу новой семьёй, со всеми своими недостатками, малочисленными достоинствами и многочисленными особенностями. Все знали, что Седьмой боязлив и первый никуда не полезет, что Тринадцатый только выглядит хмурым, а на самом деле за своих кому угодно горло перегрызёт, а потом молча стерпит всё, что причитается. Что Двадцатая говорит всё, как есть, не пытаясь смягчить, что с Четвёртой лучше не спорить, а если она входит в раж, нужно просто заткнуть уши и отойти. И не дай бог обидеть Двадцать вторую — Четвёртая мстила за подругу изобретательно и упорно, исподтишка. А сама Двадцать вторая, тихая, молчаливая и угрюмая, иногда кричит во сне — ну, кричит и кричит, что уж, и покричать нельзя, что ли?
Всё это было не так уж важно, на самом деле. Важно, что они друг у друга были.
Идея про метки пришла в голову Двадцатой, когда им было по семь-восемь лет.
— Сегодня я познакомилась с этим, Тридцать первым, — сказала она вместо приветствия. — Который новенький. Хороший.
— Ему же уже девять? — сказал Тринадцатый. Он набрал дождевой воды в какую-то стеклянную склянку, которую неожиданно откопал на детской площадке и теперь забавлялся маленькими фонтанчиками и водоворотами, а иногда расплавлял в ней ветки и мелкие камушки.
"Старшие" и "мелочь" редко общались между собой.
— Да, но он хороший! — услышать такое от Двадцатой было редкостью, воинственное состояние являлось для нее обычным делом. — В общем, он сказал, после двенадцати лет нас отправят в другое место. В разные места. Приюты Трессен и Догвайт.
— Тоже мне, новости! — пискнул Седьмой. — Я и так это знал. Типа мы уже взрослые, мальчики и девочки должны быть раздельно и всё такое. Говорят, там, в Трессене, очень строго, если что — зубы выбивают, а новые уже не растут!
— Не хочу вас терять, — сказала Двадцатая. Седьмой хмыкнул, покосился на Тринадцатого, но промолчал.
— Давайте сделаем какую-то отметку, чтобы узнать потом друг друга?
— Какую? — спросила Четвертая и вытянула шею.
— Ну, не знаю…
— Например, можно вырезать имена друг друга где-нибудь на руках или ногах! — воодушевилась Четвёртая.
— Чё, совсем дура? — беззлобно откликнулась Двадцатая. — Это же заметят, и нам попадёт. А ещё это очень больно. Мы не сможем так себя порезать.
— А я скажу тебе не чувствовать боль, — ответила Четвёртая.
— Ну да, а сама? — Седьмой даже побледнел от ужаса, веснушки проступили на щеках ещё ярче.
— Можно подумать!
— Не надо имена, — вмешался Тринадцатый. Ему было уже восемь, и он всегда отличался недетской рассудительностью. — Можно просто какой-нибудь маленький знак. Крестик или что-то такое. Это не так больно и не так заметно. У меня вон шрам на пузе, когда меня тётка кинула в детстве на топор, так и не зажил.
…Седьмому очень не нравилась эта идея, но он покорно уставился в глаза серо-голубые глаза Четвёртой — начать решили с него, как это частенько и бывало.
— Возьми стекло и вырежи на руке букву "д", — деловито сказала Четвёртая, долго раздумывать она не любила. Седьмой медленно протянул руку к острому осколку, покрутил в руках и вдавил во внутреннюю сторону предплечья. Слёзы покатились по веснушчатым щекам, а по руке потекла кровь.
— Ты же не сказала, чтобы боль не чувствовал! — ткнула Двадцатая её в бок. Четвёртая пожала плечами.
Вскоре все они обзавелись маленькими кривыми буковками "д" в честь Джаксвилля, выцарапанными на коже рук в разных местах, а Четвёртой процарапала Двадцатая на плече. Царапины были, впрочем, всего лишь контуром: дальше Тринадцатый стал капать эту свою особенную едкую и жгучую воду, аккуратно, стараясь попадать в контур — шрамы от его воды не лечились, Второй так и остался с изувеченной рукой, а маль Таптор Тринадцатого больше не трогал.
Еще через год они придумали название для своей неразлучной пятёрки: Юнита скверны.
— Мы вырастим и сбежим, — сказал Седьмой. — Правда?! А потом встретимся.
— Во Флоттершайне? — спросила Четвёртая.
Седьмой мотнул головой. Он сам был с юга и в столице ни разу не был. Четвёртая обняла Двадцать вторую за плечи и погладила её буковку "д". Двадцатая посадила Ноля ей на плечо, крыса принялась обнюхивать её шею, и Четвёртая захихикала от щекотки крысиными усиками.
— Да, — сказала Двадцатая. — Можно и там. Мы свергнем Сенат и будем править Айваной.
— И сожжём Джаксвилль, — сказал Тринадцатый. — И повесим малье Агравис на дубе, а остальных скормим крысам.
Ноль запищал прямо в ухо Четвёртой, вероятно, выражая своё согласие.
Глава 8. Водяные лилии
Одна тысяча пятьсот одиннадцатый год
В мой день рождения, пятнадцатого августа, мне исполнялось пятнадцать лет. Сплошь единицы и пятерки в дате. Я смотрела на себя в зеркало, и отражение мне в целом нравилось. Длинные светлые волосы уложены в аккуратную взрослую причёску, тело немного округлилось в нужных местах и вытянулось в других.
"И никакого "мягонького жирка"!" — говорю я себе.
Никакого жирка — и от жильца с четвёртого этажа, кажется, отцу удалось избавиться. Из школы-пансиона я по-прежнему приезжаю домой только на летние каникулы, так что понятия не имею, что происходит дома остальные девять месяцев. Да это и не важно. Осталось всего два года в школе, а потом — два года блестящей безукоризненной учёбы в КИЛ, стажировка и работа в Сенате. Лучше всего — личным помощником Корба Крайтона, хотя и против достопочтимого мальёка Трошича я ничего не имею. Вот только приверженцев у строгого авторитарного Крайтона куда больше: слишком либеральные взгляды Трошича вовсе не привлекают к нему сторонников, отнюдь, со стороны он кажется слишком мягкотелым, тогда как Крайтон — настоящая скала. Весьма привлекательная скала, надо сказать. Именно таким и должен быть настоящий мужчина: сильный, властный, уверенный в себе, никому не дающий спуску. Это всё мне поведала, разумеется, Аннет — её отец работает непосредственно с Крайтоном, так что её мнению можно доверять.
Вот по поводу "блестящей учёбы" имелись некоторые сомнения. Лайгон — древний язык, на котором до тысяча четыреста восемьдесят девятого года писались абсолютно все тексты и учебники по чаровству — давался мне из рук вон плохо. Некоторые другие дурацкие предметы — математика, естествознание, история — тоже. Конечно, у меня была масса друзей и подруг, готовых без особых просьб с моей стороны дать списать любое домашнее задание и подбросить ответы на любую контрольную работу, так что оценки мои почти всегда приближались к отличным, но в КИЛе-то всё будет иначе… От мыслей о проклятом лайгоне я снова перешла к воспоминаниям о том, как тощий глист угадал про списывание. Может быть, он провидец? В любом случае по поводу его дара родители мне соврали.
