Потом меня уносило ветром, как будто я была просто частичкой пепла. Но меня несло из тьмы к свету, и когда свет коснулся меня, я снова стала обретать форму. Я сопротивлялась этому, я – горстка осколков, частичка пепла. Я была никем и ничем, у меня не было сознания и не было никакой ответственности. Я не хотела быть собранной заново, взглянуть в лицо тому, чем я была и что я сделала. Пройдет еще лет сто – и кровопийцы будут командовать парадом. Войны – только чтобы отвлечь наше внимание.
Я не хотела снова чувствовать, как яд съедает меня изнутри, видеть эти линии, ползущие по рукам, там, где раньше была световая сеть, ползущие к сердцу; видеть, как мое тело гниет. Лучше я буду пеплом, сухим и невесомым, без страха и упрека. И памяти.
И преданности.
Но память была: память о том, как я сидела на пороге хижины у озера. Была ночь. Я слышала, как за спиной стихает шум мотора моей машины. Это была красивая ночь; я была рада, что приехала.
Но скоро моя жизнь изменится. Необратимо. Неисправимо.
Скоро начнется моя смерть.
Я пыталась услышать вампиров, которые знали точно, что я их не услышу. Я услышу их очень скоро.
Вместо этого я услышала легкие человеческие шаги, по траве, по прошлогодним листьям. Я с удивлением обернулась.
Моя бабушка подошла к хижине и села рядом со мной. Седых волос у нее на голове было больше, чем пятнадцать лет назад. Она выглядела встревоженной, но улыбалась мне, а я смотрела на нее и не верила своим глазам.
– У меня мало времени, внученька, – сказала она. – Прости меня. Но я не могла не прийти, когда услышала твой крик. Когда я поняла, почему ты кричишь.
Она взяла мои руки – почти так, как это делал Кон – и затем свела их вместе, как она делала очень давно, когда учила меня, как превратить цветок в перо.
– Константин говорит правду, – продолжала она. – С твоими руками все в порядке. С тобой все в порядке. Кроме, пожалуй, того, что ты слишком быстро достигла пика своей силы, и была при этом совсем одна, это не должно было произойти так, – но если бы с тобой это не произошло именно так, ты бы не сделала того, что сделала, поскольку точно знала бы, что это невозможно. И ты бы погибла.
– Разве это было бы так плохо? – спросила я, пытаясь сохранить голос спокойным. – Мэл бы горевал, и Эймил тоже, и мама, и Чарли, и Кенни, и Билли и даже Пат, наверное. И даже миссис Биалоски. Но – разве это так плохо?
Бабушка повернула голову, чтобы посмотреть на озеро, и снова ее движение напомнило мне движение Кона – когда он повернул голову, чтобы сквозь шторы посмотреть в окно. Она все еще держала меня за руки.
– Разве это было бы так плохо? – задумчиво сказала она. – Не мне отвечать на этот вопрос, потому что я твоя бабушка, и я люблю тебя. Но я думаю, что да – очень плохо. Мы должны сделать все что можем: должны использовать наш дар, использовать наилучшим возможным способом, даже если неоткуда ждать помощи. Твой дар – это тяжкая ноша. Очень тяжкая, иначе ты бы не спрашивала, насколько будет плохо, если ты не справишься и умрешь молодой. Но, внученька, что бы было, если бы никто не брался за сложные дела?
– Какие сложные дела? – с горечью спросила я. – Их так много. Сейчас мне кажется, кругом одни сложные дела.
Я ждала, что она попросит меня взять себя в руки и перестать себя жалеть, но она сказала:
– Да, сложных дел много, для тебя их оказалось почти слишком много – слишком много, чтобы вынести все сразу. Помнишь, что сказал Константин: что ему тоже нет покоя, хотя он старше и сильнее, чем ты.
– Кон вампир, – сказала я. – Он сам – сложное дело.
– Да, – ответила она. – Извини.
– Пат говорит, что нам осталось меньше ста лет.
И в третий раз она напомнила мне Кона, тем, какую долгую паузу она выдержала, прежде чем ответить. Но она вздохнула, как человек.
– Пат, пожалуй, немного пессимистичен.
– Немного! – сказала я. – Немного! Она ничего не ответила.
Мы сидели там, ее теплые руки по-прежнему касались моих. Я ждала, что она скажет мне, что все в порядке, что мне скоро станет лучше, что все пройдет, что все будет хорошо. Что я больше никогда не увижу ни одного вампира. Что у нас сколько угодно времени, и что это не моя битва. Она не сказала. Я слышала тихий плеск воды. Я чувствовала, как осколки моей преданности собираются в единое целое. Осколки меня.
Я думала о том, как просто умереть.
В конце концов я сказала, и сама удивилась своим словам:
– Мне будет жаль, если я никогда больше не увижу солнца, – на мгновение замолчала и поняла, что это правда. – Мне будет жаль, если я никогда больше не испеку булочку с корицей или пирожок. Мне будет жаль, если я никогда больше не буду работать по двадцать часов подряд в августовскую жару, вытирать свой фартук в полночь и клясться, что пойду работать на фабрику. Мне будет жаль никогда больше не положить зубы на полку, когда Мэл опять растратится. Будет жаль никогда больше не сказать маме, что это, черт возьми, не ее дело; никогда больше не увидеть Чарли, входящего в пекарню и спрашивающего, все ли в порядке, когда я мечусь там, словно бешеная собака. Мне будет жаль никогда больше не перечитать «Дитя призраков», никогда больше не поспорить с Эймил, никогда не полежать больше в саду Иоланды в летнюю ночь, – с удивлением продолжала я. – Мне будет жаль никогда больше не услышать от Пата свежие байки из ООД.
Я снова помолчала, на этот раз дольше. Я это почти не произнесла. Я прошептала:
– И мне будет жаль больше никогда не увидеть Кона. Даже если он – это тоже сложное дело.
Я проснулась со слезами на лице и волосами Кона во рту. Не думаю, что я пошевелила чем-то, кроме ресниц, но он тут же поднял голову. Я села на кровати, освобождая его странной повинности. Он тут же встал и отдернул шторы. Наступила ночь.
– Темно, – вырвалось у меня.
– Да, – сказал он. Я не видела, как он снял кимоно и вышел из комнаты, но вдруг – его здесь уже не было, а кимоно черным пятном темнело на полу. Когда он снова появился в комнате – на нем была его обычная одежда. Черная рубашка на нем смотрелась куда лучше, чем на мне. Брюки выглядели не лучшим образом, но это было лучше, чем ничего. Они все еще должны были быть влажными, но я напомнила себе, что он может повысить температуру своего тела, и таким образом заставить их быстро высохнуть. Еще один аргумент в пользу того, чтобы быть нежитью.
Он не застегнул рубашку. На его груди не было раны. Это я уже проходила. Но там был шрам.
Я слезла с кровати – встала, слегка шатаясь, подошла к нему, прикоснулась.
– Это новый, – сказала она.
– Да, – сказал он.
Мне хотелось знать ответ: откуда у вампира шрам? Попытка другого вампира добраться до его сердца? Или прикосновение губ живого человека к этой ране? Но я не стала спрашивать.
