и скривилась: — Отравит нас Семенович однажды, как пить дать отравит! Вы, Михаил Алексеевич, можете ехать куда угодно, только письма сначала заводчикам все же отправьте.
— А ты бы, Сашенька, сама за перо взялась, — посоветовала Изабелла Наумовна.
Александра враз поскучнела.
— А управляющий мне на что? — спросила она. — Чтобы самой над бумагами чахнуть? Всем заводчикам, Михаил Алексеевич, без исключения, вы папу не слушайте, уж больно он придирчив по части масти да длины ног… Вы лучше Гришу спросите, денщика, уж он каждого помнит.
— Хоть бы постыдилась с такими советами при живом-то отце, — укорил ее Лядов.
— А это не совет, — хладнокровно ответила Александра. — Это самый настоящий приказ. Вы, Михаил Алексеевич, не смотрите, что я в валенках, знаете, как я строга, как сурова?
— Вот умора, — послышалось из соседней комнаты.
У Гранина голова от них всех шла кругом. И как его занесло только в этакий сумасшедший дом?
Дом стоял вверх дном, и Сашу закрутила эта веселая карусель.
Кормилица Марфа Марьяновна упаковывала теплые шубы да утварь, бурча себе под нос, но так, чтобы все слышали, что нечего в деревню фарфор везти, авось и тарелками поплоше обойдутся. Отца такая экономия лишь рассердила, и он обещал лично перебить всю посуду, если кто вздумает его дочери безделки подсовывать.
— Ишь, разбушевался, окаянный, — махнула на него рукой Марфушка Марьяновка и пошла к Семеновичу — на жизнь жаловаться.
Изабелла Наумовна гоняла Гришку со связками книг, микстур и настоек.
— Да не переживайте вы так, Белла Умовна, — отбивался денщик, — мне вон Михаил Алексеевич чирий свел, не пропадем!
Тут все удивились и принялись искать нового управляющего, про которого совсем забыли в этой суматохе, да только тот как сквозь землю провалился.
— Сбежал, — расстроилась служанка Груня и загрустила, видимо, успев записать пропажу в интересные кавалеры.
Был бы кто, мимолетно удивилась Саша, нос картошкой, а глаза как у битой жизнью собаки. Нет, если бы Саша решила влюбиться, она бы всенепременно выбрала боевого офицера с безупречной выправкой и при шпаге. А это что? Одно слово — конторщик! Скучная личность, сразу понятно.
Тем не менее был вызван сторож и с пристрастием допрошен: когда Михаил Алексеевич покинул дом и по какой надобности.
— Так ведь рано утром, — степенно отвечал старик, — всучил мне пачку писем, мол для отправки, забрал лошадь, сказал, что в поместье. Эх, Саша Александровна, а каким ты была младенчиком! Ну чисто лягуха полудохлая!
— Как это лягуха? — растерялась она. — Почему вдруг младенчиком? Да что это на тебя нашло-то!
— И сам не знаю, — сторож с превеликой важностью подул на чай в блюдце, Груня поставила ему поближе корзинку с бубликами.
— Ешь-ешь, из булочной это, не Семенович пек, — хмыкнула Марфа Марьяновна.
— Я ведь тут же был, когда тебя привезли, — поделился старик. — Лекарь тот мчался так, будто за ним черти гнались. Я уж думал, прямо на ворота тараном пойдет, но нет, пожалел лошадь… С утра так и стоит та картинка перед глазами, как управляющий ваш верховым уехал.
— А ну иди отсюда, дурак старый, — рассердилась вдруг Марфа Марьяновна, сунула ему бублик в карман и прогнала, не дав даже чаю допить.
А Саша снова растревожилась, вспоминая своего лекаря.
Мчался, значит, милый, будто черти гнались.
Спешил полудохлую лягуху отцу доставить.
А если бы не так? А если бы оставил он ее лакеям канцлеровским, что случилось бы с Сашей? Умертвили бы они ее, не моргнув глазом, как им и было велено? Или доставили ее в Грозовую башню, где заперли бы в подземелье, как того незаконного сына короля, про которого мадемуазель Жюли ей книжку читала? Жила бы она в потемках да с железной маской на лице до конца дней своих.
И Саше так жалко себя стало, что все сборы ей немедленно надоели, и она укуталась потеплее и побежала в конюшни, к жеребцу Бисквиту, на которого отец строго-настрого запретил верхом садиться и даже конюхов всех заранее отругал.
А она и не будет верхом, она рядом постоит.
Гриву его серебристую расчешет.
Конюх ей обрадовался, засуетился, скребок сразу вручил, затараторил, следуя по пятам:
— Ох и доброе ты, Саша Александровна, дело задумала, ох и доброе. Лошадей своих разводить, стало быть? Детки-то у Бисквита нашего загляденье будут, вот сама увидишь!
— Тебе-то кто уже доложил? — рассмеялась она, любуясь жеребцом. Конюх достал из кармана морковку, отчекрыжил от нее ножичком из того же кармана кусочек и вложил Саше в руку:
— Так Михаил Алексеевич с утра за лошадью заходил. Глаза красные — я ему говорю, что же вы, голубчик, расходные книги всю ночь читали или Семеновича пытались в карты обыграть? Гиблое это дело, говорю, у Семеновича хоть и один глаз, да все равно шельмовской. Какое там, отвечает Михаил Алексеевич, письма заводчикам всю ночь писал.
— Ах, что ему приспичило, — c досадой заметила Саша, — по ночам только душегубы работают. Ведь просила не ехать в усадьбу, так понесло все равно.
Саша протянула Бисквиту угощение на открытой ладони. Тот смотрел недоверчиво и даже небрежно и принимать подношение не спешил.
— Вот же тоже черт горделивый, — ласково проговорил конюх. — Меня-то твой папенька ни за что не отпустит, а ты вот что: найди в деревне Андрея Шишкина. Очень он лошадей знает и уважает, Саша Александровна, не пожалеешь.
— Найду, — пообещала она и тихо улыбнулась, когда Бисквит осторожно принял морковку.
Или нет: канцлер не заточил бы ее в подземелье, а оставил бы при себе. И росла бы она нелюбимой сироткой, всеми гонимой.
Вот от каких бед спас ее лекарь, а теперь исчез, как в воду канул, где теперь его искать? Хоть бы записочку прислал, написал бы, как ему на свободе.
Бисквит вдруг сердито попятился и замотал головой, будто черта увидел.
— Смурная ты сегодня, Саша Александровна, — вздохнул конюх, — разве ж можно к лошадям в таком настроении! Лошадь, она все чувствует.
И он выставил ее вон, ладно хоть морковкой поделился.
Саша шла по скользкой льдистой дорожке, грызла морковку и очень жалела, что не может отплатить лекарю добром за добро. Вот бы он попал в беду, а она, героически сверкая шпагой, спасла бы его от
