— А зря.
Он потарабанил пальцами по парапету.
— Дусенька… я понимаю, что не особо внушаю тебе доверия. И что у тебя были причины молчать… если бы я понял все верно, я бы тебя самолично в монастыре запер. Выбрал бы поуютней…
Цепь дрожала натянутой струной.
— Когда ты понял?
Она ведь и сама поняла недавно. Вернее, поняла давно, но отказывалась поверить, спугнуть нечаянное чудо… чудеса ведь хрупки.
— Окончательно… недавно. Когда ты этому остолопу на ухо шептало, — и свесившись с балкона, Себастьян крикнул. — У меня тоже слух неплохой! А ты, братец, идиот, если позволяешь ей тут задержаться хоть на час!
Евдокия почувствовала, что заливается краской.
— Так вот, возвращаясь к материям обыденным, — Себастьян к волкодлаку повернулся спиной. — Титул тебя не волнует, это я понимаю. Но волнует моего братца… и папашу… и видишь ли, наследственное право — весьма запутанный предмет, там столько всяких прецедентов имеется, что этот вот ребенок может стать большою проблемой.
— Я не собираюсь…
— Люди оценивают других по себе. И ни батюшка мой, чтоб его Хольм побрал, ни братец, не поверят, что ты просто так откажешься от титула. Они сделают все, чтобы убрать тебя с дороги.
Цепь звенела.
Зверь хрипел… задушится ведь.
— Я не исключаю и физической ликвидации… знаешь, сколько женщин умирает при родах? А доказать, что повитуха подкуплена — почти невозможно…
— И чем мне поможет…
— Свадьба? О, Дусенька, свадьба ничем не поможет, а вот брак — дело иное. Мою жену будет сложнее объявить, скажем, душевнобольной…
— Что?
— Дусенька, поверь, это самое безобидное обвинение из тех, которые могут выдвинуть. Душевнобольная… одержимая… вовсе подменыш. Конечно, назначат экспертизы, однако же эксперты — дело такое… а там и до болезни недолго… или еще какая беда приключится.
Зверь внизу бесновался.
— Тебе, хочешь того или нет, придется воевать за титул. И мне, потому как я меньше всего хочу видеть Велечку князем, так вполне логично, что мы объединим усилия. Королевич, полагаю, поспособствует со своей стороны…
— Значит, дело в титуле?
— Не только и не столько, Дуся. Дело в треклятой справедливости, которая не позволит мне отступить. И в чувстве долга, потому что я себе не прощу, если вдруг с тобой или племянничком что‑то да случится…Цепь натянулась.
Зверь повис на ней всей тяжестью своего тела. Передние лапы его не дотягивались до земли. Когти задних вошли в камень.
Еще немного…
— И да, если уж быть совсем откровенным, то ты, Дуся, мне глубоко симпатична. Ты красива. Умна. С характером, однако этот твой характер не настолько всеобъемлющ, чтобы ты попыталась меня под себя подмять… в общем, ты мне подходишь.
— Я тебе подхожу? — у Евдокии руки зачесались отвесить родственничку оплеуху.
— И я тебе тоже. Подумай. Мы ведь неплохо ладили… и я ведь был тебе симпатичен…
— То есть ты… — еще немного и она сорвется.
Гадостей наговорит.
А Себастьян при всем гадостей не заслуживал.
Да, неуместное предложение. И то, как он говорил, будто нарочно тыкал пальцем в душевные раны…
— Загляни в себя, Евдокия, — очень тихо, отчего стало совершенно не по себе. — И скажи, что я тебе неприятен…
Она стиснула зубы.
Ну уж нет.
Не собирается она ничего говорить… да только Себастьяну и слова не понадобились. Он колечко на ладони подбросил.
— А ребенка, так и быть, назовем Лихославом…
И в наступившей тишине вдруг явственно стало слышно, как лопнула цепь… и черная тень метнулась к башне. Когти вошли в камень…
Евдокия вдруг подумала, что балкончик этот не вместит еще и волкодлака… но через каменный парапет перевалился человек.
Он был космат и страшен.
И Евдокия даже не сразу сообразила, откуда этот человек, вцепившийся в Себастьяново горло, взялся…
— Лихославом, значит, — он прижал Себастьяна к стене. — Лихославом…
— Здравствуй, дурень, — просипел Себастьян и от души брата пнул. В конечном итоге, шея у него не железная, этак и сломать недолго. — Я тоже бесконечно рад тебя видеть… в нормальном, так сказать, обличье. Но воняет от тебя все равно псиной…
— Т — ты…
Запахи поблекли.
И звуки сделались тише, частью и вовсе исчезли, отчего Лихослав испытывал престранное неудобство. Да и тело это, слишком легкое, слишком мягкое, делало его уязвимым. И звериная часть его натуры, не желавшая признавать за собою слабость, требовала немедленно измениться.
Человек не позволял.
Человек заставил Лихослава отпустить брата.
И отступить к краю балкона… человек шагнул бы и за край, но Себастьян перехватил руку:
— Не дури, Лишек… давай‑ка, присядем. Хлебушка хочешь?
— Х — хлебушка… д — давай.
Язык еще слушался плохо.
Камни жесткие холодные. А хлеб, кусок которого Себастьян достал из рукава, жесткий… черствый? Но, пожалуй, ничего вкусней этой горбушки, Лихослав ничего не ел. А если и ел, то и не помнит.
Зубы вязли в серой мякоти.
Но Лихослав был счастлив.
Тремя днями позже к Валовецкой заставе, которая числилася самой ближней к землям цивилизованным, а потому служба на ней почиталась одними за проклятие, другими — за счастие, ибо была обыкновенна, скучна и почти лишена всяческих происшествий, приблизился престранного виду экипаж. И часовой, несколько придремавший на солнцепеке — а денек выдался, что назло, ясный, приятственный для полуденного отдыху, встрепенулся.
Этаких чудес он не видывал.
Он вообще тут чудес не видывал, хотя ж про серо — желтую равнину, что виднелась на горизонте, всякого сказывали… врали, небось.
Сперва‑то он решил, что и экипажа эта ему примерещилась. И даже ущипнул себя за распаренную, точно после баньки, щеку. Было больно, а морок не развеялся. Не исчезла желтая, квадратным камнем вымощенная дорога, по которой давненько никто не отваживался гулять. Ни блеклые тополя с редкою листвой. Ни экипажа…
Часовой снял бинокль.
И за свистком потянулся, благо, инструкция на счет от таких явлениев имелася самая четкая. Он облизал пересохшие вдруг губы и дунул, что моченьки было. А уж потом приник к биноклю, разглядывая все в подробностях, чтоб было чего домой отписать… если, конечно, еще позволят писать об этаком.
Свист этот тонкий поднял с постели штатного ведьмака, который, в отличие от часовых, иллюзий по поводу Серых земель не испытывал и благостностью местною не проникся. Однако же накануне случилось ему праздновать день рождения супруги, каковая местному коменданту приходилась единственною и горячо любимою дочерью. Оттого празднование затянулось до рассвету, благо, именинница с матушкой еще той неделей отбыли в Познаньск по своим женским надобностям… в общем, свист ведьмака не обрадовал.
