После этих нечестивых мыслей меня всегда тошнило от чувства вины, а вина изгоняет злобу.
Ее звали Анамик, в честь фламандского сопрано, которое ее мать услышала, когда‑то в Байройте [6] в роли Изольды. Анамик пела Изольду мысленно с двенадцати лет, а мать заказала либретто для уроков пения своих старших дочерей. Мысленный голос Анамик был прекраснее, чем голос ее сестер, но она была единственной, кто знал об этом. Она была единственной, кто вообще об этом знал.
Годы треволнений оставили свой отпечаток на ней. Ее айя [7] верила в проклятье и остальные слуги тоже, даже суровый старый Раджпут, чья работа заключалась в том, чтобы вести ее по саду на пони, Макреле, когда она была маленькой. Слуги всегда умоляли ее молчать, и они добились своего. Даже когда мать велела ей говорить, ее няня была там на Раджастхани подле другого уха и нашептывала: — Тише, жемчужинка моя, молчи. Ты должна держать свой голос в клетке, подобно красивой птичке. Если ты его выпустишь, то он убьет нас всех.
Аманик верила ей. Нельзя не верить вещам, которые шепчут на Раджастхани.
Своей семье она писала записки на маленькой дощечке, которую всегда носила с собой, хотя мать чаще всего брезговала читать их, так как для этого ей приходилось надевать очки, чего она никогда не делала.
Для слуг, которые были неграмотны, Анамика разработала сложный язык жестов, который напоминал танец, когда создавался изящными руками. И когда они говорили с ней, благослови их Господь, не повышали голоса и не растягивали предложения, словно она была плохо слышащей тупицей.
Из‑за молчания, Анамик не отправили в школу в Англию, как ее сестер и других британских детей. Она провела всю свою жизнь в Индии, и большую часть из которой со слугами. В ней было больше Индии, чем того далекого зеленого острова, который она редко видела. Она играла на вине [8] так же хорошо, как и на пианино, и она знала всех Индуистских богов по имени. Она пересекла пустыню Тар на верблюде, зачерпнула горсть риса из пиалы садху, ее поднимал на хоботе слон, чтобы она могла собрать инжир с самых высоких ветвей дерева. Она даже посетила пыльную деревню своей айи на праздники и спала на узкой койке с местными ребятишками, прижавшись друг к другу как ложки. Голос, которым она была полна, пел не только лирическим сопрано, но и мог повторять Веды, и все же она, прикусив губу, аккомпанировала ничем не примечательному пению своих сестер.
Благодаря увещеваниям айи, она держала свой голос, подобно узнице в клетке. Она представляла себе его как своенравную певчую птицу с раздутой грудкой, серыми как у нее глазами, с синим отливом оперенья на горлышке как у павлина, запертого в богато украшенную завитками ржавую клетку с маленькой затворенной дверцей, которую она никогда не решалась открыть. Иногда желание сделать это было почти непреодолимым.
Однажды днем, через несколько дней после вечеринки в саду, она играла на пианино для своих сестер, когда ей доставили сверток. Ее принес чапрасси. Анамик сразу же перестала играть, и голос старшей сестры повис в воздухе.
— Ана! — зло закричала Рози, но Анамик не удостоила ее вниманием.
Прежде ей ничего не доставляли. Она отодвинула скамейку и взяла сверток, перевязанный бечевкой. Она ушла в сад, где открыла сверток и извлекла из него свой дневник. Ошеломленная, девушка прижала его к груди. Она думала, что он утерян навсегда! Однако ее облегчение сменилось смятением, когда она подумала о том, кто нашел его, прочитал (так оно наверняка и было), чтобы узнать, куда его доставить. Ее сердцебиение участилось, когда она открыла книжку и увидела спрятанное в ней письмо. Дрожащими пальцами она развернула его и прочитала:
Когда я был мальчиком, мне вменялось в обязанности срезать горбушки со свежих хлебов и бросать их в дровяную печь, и накормить бесенка, который, по словам мамы, жил в огне, чтобы он не сжег наш дом в отместку. Она сказала, что бесенок голоден, но я тоже был голоден, и потому съедал эти горбушки, когда она отворачивалась. Возможно бедный бесенок голодал, но наш дом не сгорел и, возможно, благодаря этому хлебу я вырос выше, чем должен был.
И мне не раз поручали утопить майских котят в пруду, как говорила моя бабушка, кошки, родившие в тот неудачный месяц, душили малышей в своих колыбельках и приглашали змей в дом. Но я никогда в жизни не убивал котят, а только прятал их и приносил им сливки, когда мог. И ни разу ни один ребенок не умирал из‑за моей неспособности убить котят, и ни одна змея не переползала порог нашего дома, но как‑то раз, я сам принес змею в кармане своих коротких штанишек.
И я сражался на равнинах Франции, где злые духи файфинели, как их называли, щекочут артиллеристов и сбивают их снаряды с пути. И хотя я сам управлял гаубицей и отправил множество снарядов в ночь, никогда не чувствовал их щекотки на своей шее. Возможно эти духи сражались на нашей стороне и донимали только немцев, и возможно кто‑то из них сбил снаряд, предназначенный для меня.
Или возможно, все что происходит в мире, дело рук людей и случая, а предзнаменования есть всего лишь страхи, а проклятия — выдумки. Я никогда не видел, чтобы Бог спас котенка или наполнил брюхо мальчика хлебом, и я никогда не встречал его на поле боя, занятого раздачей противогазов солдатам. И если ему не хочется утруждать себя тем, чтобы перехватить несколько пуль своей дланью, или тем, чтобы потянуться вниз и удержать гору от разрушения, и если он постоянно забывает о дождях, что он ниспослал, которые льют уже год, и миллионы умирают от голода, разве ему есть дело до проклятой красивой девушки в Джайпуре?
Может быть он прямо сейчас сидит где‑то и переплетает нити Провидения, подобно ткачихе, но я видел слишком много крови, чтобы доверять его одеждам. Я бы скорее доверился песне из твоих уст, чем Провидению, хотя не видел доказательств ни того, ни другого. Когда придет день, когда ты наконец споешь, я надеюсь, что буду среди слушателей. По правде говоря, я надеюсь, что буду единственным слушателем, чтобы я мог сберечь все твои слова для себя. Мне казалось, что я давным‑давно позабыл, что есть красота, пока не увидел тебя, и теперь я жажду ее, как мальчишка, которым я был когда‑то, безрассудно съедавшим порцию хлеба бесенка.
Твой, зачарованный, Джеймс Дорси
Анамика вспомнила, как красивый солдат смотрел на нее в саду, как он ее рассмотрел, увидел, а она покраснела и прикусила губу. Она положила письмо обратно в дневник, но через минуту вынула его и прочитала вновь. А потом еще раз.
Ночь она провела беспокойно, то и дело просыпаясь от ярких снов, в которых пела. Проснувшись, она лежала в темноте с широко распахнутыми глазами. Сердце бешено билось. Девушка вслушивалась в тишину, в поисках любого намека на ее голос ненароком задержавшийся в воздухе. Один раз она даже подошла к двери сестры и попыталась услышать ее дыхание, чтобы убедиться, что ее голос не ускользнул во сне и не убил всю семью. Наконец, боясь закрыть глаза, она сочинила ответ на письмо. Это была простая цитата из Киплинга, которая гласила:
Существует мнение, что к востоку от Суэца непосредственный контроль Провидения кончается; человек там подпадает под власть азиатских богов и дьяволов, а Провидение англиканской церкви осуществляет над англичанами лишь ослабленный и нерегулярный надзор [9].
После завтрака она отдала ответ чапрасси, чтобы тот доставил его до места назначения.
Джеймс расхохотался, когда прочел письмо. Она удивила его. Он ответил ей, указав на средства, которыми, как он дерзко утверждал, дьяволы Индии могут быть легко перехитрены. Стоит всего лишь оставить на ночь блюдца с хересом для их шпионов, настенных ящериц. Они опьянеют и забудут спуститься в ад, чтобы отчитаться.
