— Я бы его уже давно выкинула, но ВикВик не даст мне его даже царапнуть. У него полезные родственники.
Она откидывается на спинку стула и вытягивает ноги на кресле Петракова.
— Ну что, едет твоя провинциальная Мария Тальони?
— Де-факто, будет через три дня.
— То-то ты грустишь.
Глеб обреченно закатывает глаза.
— Не понимаю я ваши восточные дела. Это гипертрофированное гостеприимство. Базар, вокзал, рахат-лукум, все сидят на корточках, плюются и могут приехать в гости на полгода.
— Ты никогда не поймешь, Лидуся. Столичное жлобство в тебе сидит с рождения. Яблоко будешь?
— Марина снабдила? Прада или Шанель? Давай. И надолго Кира у тебя застрянет?
— Пока не встанет на ноги.
— Надеюсь у нее крепкие ноги. В Большой театр, конечно?
— Только в Большой, и у тебя как раз кто-то там есть.
— Тетя — главный звукорежиссер.
— Лидуся, мы друзья?
Она с хрустом надкусывает яблоко.
— Глеб, театр не проходной двор! Я не буду пристраивать гастарбайтеров! Они как саранча, с каждого поезда по три солиста в день. Знаешь сколько в Москве вокзалов?
Глеб знает, Лидию не переубедить. Помогать провинциальным, напористым нахалам она ни за что не станет. Она уже заранее ненавидит Киру. Если бы Глеб мог точно так же отрезать матери! Но ему, давно уже пережившему возраст гормональных боев с родителями, было трудно ей отказать. Она бы никогда не поняла и не простила. Да и сам он первые пару месяцев, жил у родственников, пока не нашел съемное жилье. Ну где-то же ей нужно остановиться этой злополучной Миловановой?
Кира сидит на деревянном помосте, опустив ноги в прохладную воду. Рядом, подперев руками голову, на животе лежит Муся. Теплый ветер овевает им лица, нежно треплет волосы. Вода в озере такая прозрачная, что видно зеленое дно, поросшее водорослями. По илистому дну ползают лягушки, а сиреневые рыбки юрко шныряют между пористыми камнями. Небо синее и отражается в воде, плакучие ивы спустили свои ветви низко, до самой озерной глади. Вокруг тихо, только слышны редкие всплески от прыгнувшей рыбы и нежное воркование древесного голубя. Кира болтает ногами, Муся тихонько что-то напевает. Ярко-синяя стрекоза зависает прямо у лица Киры, крылья ее дрожат, переливаются радугой, если бы Кира хотела, она бы могла поймать ее. Рука сама тянется, но стрекоза вдруг стремительно улетает. Неожиданно темнеет небо, все вокруг линяет в серое, сходят краски, черные тени ложатся на озеро. Воцаряется страшная, абсолютная тишина. Кира поднимает голову, глаза ее от ужаса расширяются, губы дрожат. Это не облака и не тучи, это огромные, висящие в небе люди. Они вглядываются вниз, что-то ищут, и не найдя, скользят по небу дальше, как водомерки по воде. Трое зависли в небе прямо над Кирой, они внимательно ее рассматривают. У них непроницаемые, суровые лица.
— Муся, чего они хотят? — испуганно спрашивает Кира.
Подруга поднимает голову, но глаза у нее плотно закрыты.
— Молчи, — шепчет она. — Делай вид что ты их не видишь.
Кире страшно и плохо от того, что она не может понять, кто они и что же им нужно. Она набирает воздух в легкие и кричит в небо:
— Что вам нужно?
Муся тихо всхлипывает и зажмуривает глаза еще сильнее. Люди в небе молчат, и только один из них медленно опускает руку, его огромный указательный палец оказывается прямо над головой у Киры.
— Тебя, тебя…Я же говорила… говорила, их нельзя видеть… — плача шепчет Муся.
Все вокруг исчезает, подруги уже нет рядом, а Кира оказывается на мосту, настолько высоко в небе, что под ним проплывают редкие клочья облаков. Тишина, Кира слышит только свое тяжелое дыхание. Ограда истончается и тает под ее руками. Пытаясь найти поручень, она хватает пустоту и начинает медленно падать в пропасть. Рот ее открыт, она громко кричит, но почему-то не слышно ни звука. Ей нужно перевернуться к приближающейся земле спиной, но у нее не получается, и она знает что разобьется насмерть. Тело выгибается в воздухе, кулаки сжимаются и Кира снова кричит во все горло. От этого крика она просыпается, рывком садится на постели и задыхаясь, жадно хватает ртом воздух. Отшвыривает сбитое одеяло, шатаясь встает на колени и прислоняется лбом к бетонной, прохладной стене у кровати. Потом идет на кухню и жадно приникнув к крану, долго пьет воду.
На вокзале все как на вокзале. Бегают в поисках своей платформы, вагона, купе. Поезд набит людьми, вещами, ящиками. Даже в тамбуре все заставлено. Люди везут на продажу все, что можно продать, а продать в Москве можно все. Еще крепкую оранжевую хурму — специально заранее снятую с деревьев, чтобы не перезрела. Зимние дыни, сухофрукты, орехи, а так же многое, попадающее под звучное, почему-то отдающее романтикой прерий, слово «контрабанда». Кто-то везет траву, кто-то большие суммы незадекларированных денег. Впрочем и трава и деньги хорошо припрятаны опытными людьми, постоянно курсирующими по этому маршруту.
Кирино место на верхней полке, но и там уже лежат чужие тюки. Пришлось что-то выяснять, с кем-то скандалить. В конце концов место отвоевано. Несмотря на позднюю осень, в купе очень душно. Пахнет печеньем, яблоками и потом гастарбайтеров. Вера Петровна и Кира выходят в коридор, к окну. У матери безумные от тревоги глаза, в эту минуту ей трудно думать о большой сцене, европейских турне, аншлагах и поклонниках. Мимо проходит группа крепких скуластых парней в спортивных костюмах и нутриевых шапках. Один из них, коренастый, с оттопыренными ушами, смеривает Киру глазами и обжигает широкой улыбкой стоматологического золота. Мать растерянно оглядывает людей и находит их слишком загорелыми на сезонных работах, слишком битыми жизнью и от этого, как ей кажется, готовых мучить и бить других. Ее хрупкая дочь не вписывается в этот грубый, жизненный интерьер. Чувство вины захлестывает ее. Нужно было еще занять денег и на самолет… Она беспомощно топчется на месте, пытаясь войти в купе за вещами. Но там уже толпится группа провожающих. Легонько, за плечи Кира встряхивает мать.
— Мам, не волнуйся, все будет хорошо. Я позвоню, как только буду на месте. Мне между прочим не десять лет…
— Да в курсе я, в курсе, — раздраженно отвечает Вера Петровна, нервно осматриваясь.
— Ну не на фронт же я еду! В моем купе пожилой дядька, и вон… — Кира поднялась на цыпочки и снова заглянула в купе, — какой-то…., - она окидывает взглядом уже лежащего на верхней полке рыжего молодчика с раскосыми светлыми глазами, и не находит что сказать дальше. — Ну чего ты боишься? Послушай меня, прекрати вертеть головой. Алле! Я здесь!
