В ту пору он едва начал разбираться в различных живописных направлениях, но «Дома» и не требовали никакой подготовки. То был кубизм в самом его ярком проявлении. Ни к одной картине прежде Роман не испытывал того душевного трепета, ни в одну не влюблялся так, буквально с первого взгляда. Его поразила не манера исполнения, и уж точно – не сюжет. Желтые кубики с едва намеченными крышами, словно первоклашки, столпились у подножия горы. Они больше напоминали не дома, а лимоны, растущие в мире игры вроде «Maincraft» [59]. Но была в этой картине какая-то небывалая мощь, ощущение стабильности, будто эти домики не может разрушить ни одно землетрясение. Браку удалось так выстроить композицию, что перед зрителем предстоял единый монолит, разбитый при этом на отдельные кусочки. Роман мог рассматривать это полотно вечно. Каждый фрагмент, каждая грань – стена дома, часть крыши, зелень растущих на склоне деревьев и кустов – переносила его в разное место. Он то рассматривал вид сверху, то оказывался справа или слева. Перспектива смещалась, искажалась, играла с ним, и ощущение плоскости полностью пропадало.
Вот так же, не сознавая этого, мы видим и наш мир: кусочками, порциями, которые, собираясь в единую картину, рождают нечто, похожее на Браковские «Дома» – абсурдное, неправдоподобное, но при этом выверенное до мелочей.
Он хотел своими стараниями, своим талантом, какого бы масштаба тот ни был, вывести семью из нищеты. Служение искусству интересовало Романа в той минимальной степени, когда люди идут петь или танцевать только потому, что ничего не понимают в точных науках, засыпают на уроках по гуманитарным, а носить белый халат и возиться с крысами не имеют никакого желания.
Жаждал ли он славы? Пожалуй. Но лишь потому, что та шагала руку об руку с материальным благополучием. Это потом, увидев первую статью о себе в какой-то местной газетенке, Сандерс почувствовал ее сладкий вкус. Недаром говорят, что слава подобна наркотику. Сначала хватает лишь лестных отзывов на последних полосах и коротких заметок в журналах-каталогах. Потом ты видишь первый плакат с твоим именем посреди города, и начинает казаться странным, почему люди не бегут к тебе толпами, чтобы взять автограф. А когда эти самые толпы все-таки прибегают, на устах остается лишь одна жгучая молитва: «Да не иссякнут потоки страждущих, да не угаснет слава моя». И вскоре становится без разницы, что именно пишут в газетах, лишь бы писали. Лишь бы не забывали о тебе. Ибо слава – это своего рода обещание бессмертия, а уж жить вечно, ну, или хотя бы протянуть подольше отпущенного срока, мечтают все.
Но старый учитель твердил не о славе. Он не давал уроков, как продать свою работу с максимальной выгодой. Все его рассказы о художниках и скульпторах были либо страшны, либо грустны, но и те, и другие напоминали назидательные истории, а не повествования о живых людях. Роман учился наносить краску, грунтовать, пользоваться светотенью и делать эскизы. Лев Николаевич выдавал ему каждый раз кучу книг, в большинстве своем – анатомические атласы, определители растений и животных и руководства по теории живописи.
«Прежде чем начинать творить что-то свое, надо научиться хорошо воссоздавать уже имеющееся в природе», – твердил Пареев.
И Ромка зарисовывал плоды и цветы, здания и людей, оттачивая свои навыки и пытаясь соответствовать требованиям и вкусам Льва Николаевича. Первая «самостоятельная» картина Александрова заслужила скупую похвалу, хотя сам Роман сейчасне смог бы на нее без слез вглянуть. Пасторальный пейзаж без намека на какую-либо идею. В синем небе полоскалось оранжевое солнце, переходы цветов были почти невидимы, а тени от деревьев были выписаны так, чтобы не мешать наслаждаться раскинувшейся за ними деревенькой. Это вам не Писарро с его «бесформенными скребками по грязному холсту»! [60] Красиво, реалистично до рези в глазах, и совершенно убого.
К двадцати годам Ромка научился рисовать и мог свободно водить экскурсии по художественным музеям, не заглядывая в шпаргалки – так затвердил информацию о более-менее значимых в истории искусства произведениях. Но хорошо рисовать и быть художником – не одно и то же. Александров уже ушел от простого воспроизведения действительности, все чаще выдумывая сюжеты для своих картин, все чаще привнося в них что-то свое, но путь до настоящего создателя чего-то ценного, самобытного и эксклюзивного был еще мучительно долог.
Душа искала, дух алкал, в кармане громыхала последняя мелочь. Ромка был ужасно уставшим, весь день он торчал на выставке-ярмарке, но не продал ни одной своей картины. Сенсей не поддерживал его подработку, но находил в ней некоторые положительные стороны: «Ну, хоть потренируешься в портретах». Но на ту выставку Лев Николаевич отправил своего ученика с благословением, посчитав отчего-то, что тому пора выйти, наконец, в свет со своей мазней. А потому горечь от неудачи только усилилась. На улице, делая вид, что творит, заманивая наивных прохожих, Александров хотя бы чувствовал себя отличным от толпы. Но там, на выставке, среди разного рода керамических горшков и почти идентичных набросков городских достопримечательностей, он превратился из мастера в механизм, штампующий никому ненужные полуфабрикаты.
Именно об этом он сейчас и говорил сенсею:
– Это бесполезно… эти картины, они… это же хлам!
– Это не хлам, – прихлебывая из чашки свой вечерний травяной чай, поспешил поспорить с учеником Пареев. – Ты вложил в свои картины все свое умение. Это труд, и ты должен ценить его вне зависимости от того, насколько хорошо тот продается. Многие отличные художники в начале своего пути переживали подобное. Вспомни ван Гога. Сколько он ждал, прежде чем продать свою первую картину? Ну? А тебе только девятнадцать. Все у тебя впереди.
– Так все старики говорят, – пробурчал под нос Ромка. Ему надо было срочно платить за аренду мастерской, да еще, как назло, мать попала в больницу с воспалением легких. Если уж несчастья обрушиваются на твою голову, то делают это всегда слаженно. – Не пойду завтра никуда. Все равно это бесполезно.
– Удача любит терпеливых, – откусывая от сушки кусочек и тщательно собирая двумя пальцами крошки, выдал очередную квинтэссенцию мудрости Лев Николаевич.
Александров задумался. Что-то не слыхал он такого. Вроде в поговорке упоминались вовсе не терпеливые, а смелые. И вот с этим утверждением Рома как раз был согласен. Юношеский максимализм и задетая гордость молодого творца – страшный коктейль, порой приводящий к самым неожиданным последствиям. В данном случае – к ссоре. Ромка не выдержал. Громогласно объявив, что более не намерен учиться бесполезным вещам, и обвинив учителя в том, что тот специально сдерживает его «настоящий творческий порыв» в «узких
