это вызвало у Глера невольную улыбку.
– Настоящих леди учат выживанию… неужто вы не знали? О… я могу держаться долго. Как-то… – она всхлипнула, крепче утыкаясь лбом в грудь Глера. – Я как-то порезала руку ножом для фруктов и… терпела три часа пока не уйдут гости…
“Бедная девочка… бедная моя девочка”, – чуть было не выдал Глер, но прикусил язык.
– Как иначе? – она перешла на сиплый шёпот, и стало ясно, что сидение в холодной барке не прошло даром.
– Сядьте.
Глер потянул Эмму к кушетке, усадил напротив себя и стал греть её ледяные руки.
– Вытяните ноги к огню и сбросьте ботинки. Они мокрые?
Эмма кивнула, и по её щекам полились новые слёзы, а Глер не сдержался, потянулся к ней и вытер бирюзовые капли со щёк.
Он смотрел на хорошенькое лицо, на слипшиеся от слёз чёрные ресницы и покрасневшие глаза, и сам испытывал её тоску. Он так хорошо понимал девчонку, до которой ещё вчера было не дотянуться, что становилось страшно.
Эмма стала неловко пытаться скинуть ботинки, но для этого пришлось бы развязать шнурки и это привело несчастную в отчаяние.
– Ну что с вами? – с жалостью в голосе спросил Глер.
– Пальцы не слушаются, – пробурчала она, и Глер сам спустился с дивана.
Он быстро расшнуровал ботинки и поставил их к огню на сушку. Рядом поставил свою, не менее промокшую, обувь.
Лёгкую софу, с сидящей на ней Эммой, Глер просто придвинул ближе к камину и раздобыл под чехлами пыльный пуфик для ног.
– Вот, ставьте ноги сюда, и они быстро согреются. Ну же, Эмма. Сами себе не поможете, никто…
И остановил собственную речь.
Нет, она сейчас не должна это слышать, сейчас нужно её пожалеть.
Она молодец. Она многое сделала. Она имеет право снова стать слабой, и Глер опять сел рядом и опять взял её руки в свои, грея их дыханием и понимая, что влип. Он превратился в настоящего слабака, не иначе, раз носится вот так с девушкой. Позволяет им оставаться наедине. Заботится… Компрометирует их. Да к тому же влез в проблемы по самые уши.
– Вы презираете меня, – она, должно быть, хотела задать вопрос, но вместо этого вышло утверждение. Её сиплый больной голос пугал, не хватало им простуд или чего похуже.
– Бросьте, – мотнул головой мистер Мальбек, не желая отвечать на провокационные вопросы. – Нужно согреться. Нужен чай или алкоголь, да покрепче. У вашего отца может быть тут бутылка виски?
Эмма перестала плакать и задумалась, закусив губу.
Она вела себя комично, будто играла на сцене, а Глер почти привык не видеть в этом ничего странного.
– М-м… я думаю, что в баре? Мы же в гостиной, тут обязан быть бар… Или на крайний случай в погребе. Посмотрите у северной стены, там, я так понимаю, зеркало… кажется, на полочке всегда стояли графины папы.
Глер кивнул, отпустил руки Эммы и, только оказавшись на расстоянии, поймал себя на мысли, какими они были мягкими.
Девушки удивительный народ. Они все такие мягкие, тонкие, хорошо пахнут и мило выглядят, но сколько же в них чертей! Просто уму не постижимо.
На полке у зеркала и правда нашлись графины. Три пустых и один на четверть наполненный янтарной жидкостью. По запаху алкоголь.
Глер нашёл и два бокала, оба чертовски грязные покрытые пылью, в одном даже осталась зимовать муха.
Эмма, глядя на бокалы, поморщилась и первым делом сделала глоток прямо из горла.
– Лихо!
– Мне нужно восстановить силы, чтобы помыть эти бокалы, а потом сделать нам ванну!
Уверенно и уже без слёз ответила она. Щёки не покраснели от двусмысленной фразы, будто Эмма и не поняла, что только что сказала, а вот Глер отвернулся, закусив с обратной стороны щёку. Он взял графин и тоже сделал хороший глоток виски, тут же закашлявшись.
– Ох! Мистер Мальбек, вы не умеете пить виски? – мило улыбнулась Эмма. Её щёки мигом порозовели, а голос стал куда спокойнее и игривее.
– А для вас это, похоже, прямо-таки животворящее зелье.
Она обиженно отвернулась.
– Ваши шутки – что-то с чем-то. Давайте сюда бокалы!
В три приёма Эмма ошпарила пыльное стекло, выплеснув воду прямо на пол, вытерла их подолом собственной юбки и вытянула руки, намекая, что можно уже наливать виски.
Глер вздохнул и покачал головой.
Теперь она ещё и его собутыльница.
Глава о лимонном щербете вместо сугробов
Эмма еле открыла глаза. Веки были тяжёлые, опухшие. Она слишком много плакала, мёрзла, чихала. От голода свело желудок и страшно тошнило. Холодно из-за потухшего камина и снова пахло пылью и затхлостью, но уже наступило утро, а значит что-то, наверняка, должно измениться.
И океан шумел за окном, непривычно.
Окна спальни Эммы, в те времена, когда она приезжала сюда графской дочкой, а не беглянкой, выходили в сад, и даже при скромных размерах острова этого хватало, чтобы просыпаться и засыпать в тишине.
Теперь же Эмма проснулась в большой гостиной, где обычно устраивали летние чаепития и скромные дачные приёмы. На жёсткой софе, даже не уложенной подушками. И с шумом океана.
А ещё что-то давило на живот.
И руки что-то обнимали, мягкое, мохнатое, будто кошку или игрушку.
Эмма сама не замечала, как шевелит руками, словно делала это всю ночь, её пальцы перебирали мягкие волосы… Глера.
Эмма распахнула глаза.
Глер и правда был тут, сидел на полу, привалившись к софе. Он крепко спал, уткнувшись лбом в её живот, а она, видимо, всю ночь прижимала его ближе к себе. Рука Глера обнимала её согнутые колени, он вполоборота к софе, спиной к Эмме, и она не могла разобрать, спит он ещё или уже проснулся. Не хотела его будить, не хотела давать ему повод вторым узнать об их компрометирующей ночи.
Эмма просто прикрыла глаза и, борясь с жаждой и
