Позёмкою прошелестело, пахнуло холодом, и белая дева зимним сном приникла к юноше.
— За многими словами порой кроется великий страх… — прошептала белая сида, с нежной задумчивостью проводя по его щеке. Поднесла к нему ладони, узкие, белые, в инеевых узорах расшитых рукавов. — Посмотри на эти руки, Лисёнок… на них умерла твоя мать.
— Молчи, проклятая! — вскричал лорд, сотрясаясь всем телом.
Юноша осторожным, сдержанным до скованности движением отстранил сиду и ровно произнёс:
— Бери оружие.
Лорд хватанул ртом воздух.
— Что?..
Сын встряхнул рдяными кудрями.
— Ты задал мне вопрос. Это всё, что мне от тебя нужно. Спешивайся и бери оружие.
Грегори качал головой, но всё же, как заколдованный, медленно слез с коня.
— Ты что же, парень, удумал? Убить меня хочешь? Меня? Родного своего отца?..
Юноша посмотрел на него с прорвавшимся презрением, и углы рта дрогнули, изгибаясь в гримасе отвращения. Но он не более чем на миг позволил истинным чувствам проявиться, и вот уже взгляд и лицо его по-прежнему были спокойны.
— Вынимай меч.
— Это чтобы никто не сказал, что убил безоружного? — оскалился лорд.
Воспитанник сид легко пожал плечами:
— Некому будет рассказывать.
— Выродок… — сцедил сквозь зубы лорд.
— Твой ведь выродок, — криво усмехнулся юноша.
А белая сида разливала серебряный смех:
— Забавные вы, люди. Ласкою да добрым словом можно ведь и волка приручить. А вы всё одно — на вилы… Забавные вы… и жестокие.
3
Но Грегори не слышал слов сиды, да и едва ли уже могли что-то изменить слова, даже если бы лорд смог и захотел к ним прислушаться. Отец и сын уже встретились врагами, и в Джерарде ненависть возрастала вместе с ним, щедро питаемая рассказами сид, что были свидетельницами всего, что происходило на этой земле на протяжении многих веков, а значит, они легко могли узнать от камней, деревьев и ветра, от своих слуг и сродственников об истории Дейрдре и Грегори, обо всех их словах и встречах, и передавали эти разговоры и даже видения своему воспитаннику. Едва ли кому удавалось так много и полно узнать о своих отце и матери и об истории собственного появления на свет, больше, чем он сам того хотел бы.
Редкий сын не пожелает встать на защиту своей матери, а Джерард, хоть и не зная Дейрдре живой, всё же не мог не полюбить её со всей силой сыновней любви, её светлый образ и несчастную участь, и от того, что лишён был счастья видеть мать рядом с собою, полюбил ещё отчаянней. И чем крепче становилась его любовь к умершей матери, тем пуще разгорался гнев к живому и благоденствующему отцу, виновнику её бед и ранней смерти. Потому едва ли Грегори сумел бы подобрать такие слова, сыскать объяснения своим поступкам, настолько правдивые и извиняющие его, чтобы ожесточённый и заранее всё для себя решивший сын хотя бы повременил выслушать его оправдания.
Сам же лорд, не так давно полагавший, что готов принять наследника, будь он у него, едва ли не с распростёртыми объятьями, встретил сына не в воображении, а в жизни, и, увидев, по слову сиды, скалящего зубы волка, по своему обыкновенью напрочь забыл о прежних намерениях.
Грегори рванул клинок. Скорый на расправу, он клокотал от ярости, намереваясь не щадить неблагодарного мальчишку. Джерард бы, верно, расхохотался ему в лицо, если б проведал о своей «неблагодарности». Как же: ведь лорд намеревался облагодетельствовать нечаянно обретённого сына! но слова и поступки юноши из плоти и крови столь резко разошлись с теми, которые Грегори самонадеянно вообразил, что гнев обманувшегося лорда требовал немедленного выхода.
Слава непревзойдённого фехтовальщика придавала ему уверенность в однозначном исходе схватки. Да и обучался он не той науке, что преподают при дворах: искусству красивых поз и жестов, рассчитанных на множество свидетелей поединков, где ценилось скорее умение восхитить, нежели стремление победить любой ценой. Разумеется, лорд знал, не мог не знать и эту науку, но ближе ему была другая, та, что он постиг в совершенстве, живя вдали от дома и аристократических собраний, — наука поединков, где свидетели были нежеланны, а красивые позы и благородные жесты — никому не нужны и вовсе — опасны, наука ударов исподтишка и приёмов, что в другом месте назвали бы запрещёнными, но в его школе не было ничего запрещённого.
Соответственно, лорд полагал, что победа ему дастся легко, и в заносчивой снисходительности он уже решил, что пощадит жизнь негодному мальчишке. Лорд склонен был не замечать, как и всё дурное о себе, что он отяжелел, обрюзг и за спокойной сытой жизнью отвык сражаться. Для Джерарда же не являлось тайной отцовское прошлое, и об умениях его он знал не меньше, чем сам Грегори. Для отца же сын был terra incognita*, и лорд не мог даже догадываться о том, что Джерард знал и умел.
А умел он немалое, знал же и того больше. Ни один человек не сравнится с сидами в скорости и силе, и в воинском умении. Грегори перенимал свои умения у людей. Джерарда обучали сиды. Не так, как обучали бы человека. Так, как одного из них. И в этом крылось большое отличие.
— А ты? Где же твоё оружие? — сплюнул Грегори. Перехватил меч и похлопал по ладони плашмя: — Или этак отходить, чтобы неповадно было заноситься?
Сиды захихикали, предвкушая забаву.
Юноша отломил сухую ясеневую веточку.
— Этим ты думаешь сражаться? — издевательски расхохотался лорд, посчитав сына сумасшедшим. — Ты или вконец одичал в лесу, или не вырос ещё из мальчишеских забав и не знаешь разницы между поединком и дракой на палках!
— А ты, похоже, забыл разницу между сражением и перебранкой, — ответил сын. — Пусть тебя не смущает моё оружие. Ведь тебе случалось убивать и вовсе беззащитных.
Скоро забыв о былом намерении, Грегори развернул оружие острой кромкой, однако ещё достаточно владел собой, чтобы не зарубить мальчишку с одного замаха. Он хотел всего лишь жестоко проучить его и для начала выбить это смехотворное оружие, ведь пуще дерзости Грегори не терпел к себе насмешек.
Однако сухой прутик оказался дивно прочен. Боевое оружие, способное рассечь доспехи и сокрушить кости, ударилось о ветвь с глухим звуком, и по клинку, к руке прошла дрожь сильного столкновения.
Дерзкий мальчишка держал свой чудной меч как-то странно, выверченно, криво, и Грегори мог поклясться, что не видел, как этот нечеловечий сын успел сменить положение.
Грегори невольно отступил на шаг. В сознании толкнулась запоздавшая мысль, что он, возможно, поспешил нападать, поспешил праздновать победу. Превращение сухого древка в нечто, способное противостоять удару закалённой стали, так, чтоб не осталось и щербины, нелюдская реакция и странная стойка, подобной которой Грегори прежде не встречал ни у кого, с кем сводила извилистая дорога судьбы, ни из тех, кто принимал удары на грудь, ни из тех, кому не впервой колоть в спину, — всё это смутило его и поколебало уверенность в исходе поединка, который поначалу он не принимал всерьёз. Как бы не вышло наоборот: не проучил бы его самого выкормыш сид!
Теперь лорд опасался атаковать первым. Пробудившееся чутьё бывалого рубаки подсказывало Грегори, что даже весь опыт многочисленных схваток не подготовил его к встрече с противником, который двигается не как человек и использует приёмы, от которых Грегори не знает защиты.
Но и сын прекрасно понимал отцовскую нерешительность, и на губах его ядовитым бересклетом расцветала усмешка.
И Грегори совершил очередную ошибку. Растеряв остатки хладнокровия, он яростно атаковал.
Впрочем, к этой встрече лорда привёл извилистый путь, вымощенный из ошибок, и на каждом повороте он сворачивал в неверном направлении, всё больше удаляясь от единственного сколько-то правильного выхода, потому это его решение уже ничто не могло изменить.
Грегори налетал и бил, используя все знания и опыт, используя и те приёмы, что описаны в фехтовальных трактатах, и подлые, обманные, о которых молчали книги. Лорд хрипел от ярости, стремясь загнать соперника и смять его оборону, но мальчишка двигался быстрее ветра, а то и быстрее мысли, успевая отклониться от удара ещё прежде, чем складывалось намерение противника. Ветка в его руках вовсе была невидима, парень точно окутался маревом, и, куда бы ни целил Грегори, всюду его меч встречался с волшебным оружием, и удар отклонялся.
