Мэгги Стивотер - Вечность

Я приподнялся на локтях. Коул ударил по струнам, и я пропел:

— Потому что каждую ночь я превращаюсь в собаку.

И поинтересовался у него:

— Ты что, гак и собираешься все время играть один и тот же аккорд?

— Наверное. Он мне лучше всего удается. Я — певец одной песни.

Я протянул руку забрать у него гитару, чувствуя себя трусом. Соглашаясь участвовать в этой игре, я вроде как прощал его за события прошлой ночи, за то, что каждую неделю делал с домом, и то, что каждую минуту каждого дня делал с собой. И все же я взял у него гитару и легонько провел по струнам, проверяя, не расстроена ли она. Этот язык был знаком мне куда лучше, чем любой из тех, к которому я бы прибегнул в серьезном разговоре с Коулом.

Я сыграл фа мажор.

— Ну вот, уже лучше, — одобрительно кивнул Коул. Но петь дальше не стал. Вместо этого он улегся на мое место и устремил взгляд ввысь. Красивый и сосредоточенный, он, казалось, позировал какому-то модному фотографу, как будто вчерашнего при падка и не бывало. — Сыграй минорный аккорд.

— Который?

— Из песни про прощание.

Я взглянул на темнеющий лес и сыграл аккорд ля минор. Когда я закончил, какое-то время тишину нарушал лишь стрекот лесных насекомых.

Потом Коул сказал:

— Нет, спой по-настоящему.

Мне вспомнился насмешливый надрыв в его голосе, когда он пел мою песню.

— Нет. Я не… Нет.

Коул вздохнул, как будто предчувствовал отказ. Наверху снова пророкотал гром, словно возвещая о скором появлении грозовой тучи, которая нависала над верхушками деревьев — ни дать ни взять рука, прикрывающая что-то секретное. Рассеянно перебирая струны, поскольку это действовало на меня успокаивающе, я запрокинул голову. Поразительно: туча даже между вспышками молний была освещена изнутри, словно впитала в себя отраженный свет всех домов и городов, над которыми проплывала. В черном небе она выглядела какой-то ненастоящей: фиолетово-серая, с четко очерченными краями. Казалось невозможным, чтобы нечто подобное могло существовать в природе.

— Вот бедолаги, — произнес Коул, все так же глядя на звезды. — До чего же им, должно быть, надоело смотреть, как мы из раза в раз совершаем одни и те же ошибки.

Я вдруг почувствовал себя невероятным счастливчиком, ведь мне было чего ждать. Может, ожидание и действовало мне на нервы, требовало постоянно быть начеку, поглощало все мои мысли, но наградой за него была Грейс. А чего ждал Коул?

— Ну? — поторопил меня Коул.

Я прекратил играть на гитаре.

— Что — ну?

Коул приподнялся и оперся на руки, продолжая смотреть в небо. Он запел, совершенно не стесняясь но, разумеется, с чего ему было стесняться? Я был аудиторией на две тысячи человек меньшей, чем та, к которой он привык.

— «Есть тысяча способов сказать "прощай". Есть тысяча способов дать волю слезам».

Я паял аккорд ля минор, с которого начиналась песни, и Коул сокрушенно улыбнулся, поняв, что сфальшивил. Я снова взял тот же самый аккорд, но только на этот раз запел, и тоже без всякого стеснения. Коул уже слышал мою запись в машине и потому не мог разочароваться.

Пока я тянул «прощай-прощай-прощай», Коул запел гармонии, которые я записал на своем диске. Гитара была немного расстроена — вторая струна, вечно с ней проблемы, — да и мы оба тоже слегка не в голосе, но это не портило ощущения расслабленности и возникшей между нами связи.

Как будто изношенный канат протянулся через разделявшую нас пропасть. Его прочности не хватило бы для преодоления бездны, но зато мне удалось понять, что пропасть эта не настолько широка, как я считал поначалу.

Под конец разошедшийся Коул принялся изображать шум толпы фанатов. Потом вдруг резко умолк и взглянул на меня, склонив голову набок. Он явно к чему-то прислушивался, глаза его сузились.

Потом и я услышал их.

Вдали выли волки. Их приглушенные голоса сливались в стройный хор, лишь на миг сбиваясь, прежде чем снова вернуться к гармонии. Сегодня их песнь была тревожной, но прекрасной — как будто они, как и все мы, ждали непонятно чего.

Коул все еще смотрел на меня.

— Это их вариация песни, — произнес я.

— Доработка не помешала бы, — отозвался Коул и взглянул на мою гитару. — Впрочем, и так тоже неплохо.

Мы сидели молча, слушая волчий вой, перемежаемый раскатами грома. Я пытался различить в общем хоре голос Грейс, но слышал лишь, как перекликались волки, знакомые мне с детства. Я напомнил себе, что сегодня уже слышал ее настоящий голос по телефону. Ничего страшного, что в этом хоре ее нет.

— Только дождя нам и не хватало, — сказал Коул.

Я нахмурился.

— Возвращаемся обратно в барак. — Коул щелчком смахнул с плеча невидимую букашку и встал с пня. Он сунул большие пальцы рук в задние карманы джинсов и оглянулся в сторону леса. — Когда мы были и Нью-Йорке, Виктор…

Оп запнулся. В доме трезвонил телефон. Я дал себе мысленный зарок расспросить его о Нью-Йорке, но когда добрался до телефона, оказалось, это Изабел. Она сообщила, что волки загрызли какую-то девушку, не Грейс, но все равно нужно включить телевизор.

Я включил его, и мы с Коулом застыли перед экраном. Ом стоял, скрестив на груди руки, а я принялся переключаться с канала на канал.

Волки были во всех новостях. Когда-то давно в Морей-Фоллз волки загрызли девушку. Тогда в прессе об этом упомянули мимоходом. Преподносилось это как несчастный случай.

Теперь, десять лет спустя, когда погибла другая девушка, об этом трубили по всем каналам.

Звучало слово «истребление».

Это был кошмар.

Со всех сторон меня окружала непроницаемая чернота. Не населенная силуэтами чернота моей комнаты по ночам, а абсолютная, непроглядная чернота места, куда не проникает свет. На голую кожу текла вода: стегали колючие дождевые струи и падали тяжелые капли, срывавшиеся откуда-то сверху.

Я была человеком.

И понятия не имела, где нахожусь.

Внезапно темнота взорвалась ослепительным светом. Скорчившаяся и дрожащая, я успела разглядеть змеистую рогатину молнии, пополам расколовшую небо над черными ветвями деревьев в вышине, собственные мокрые и грязные пальцы, растопыренные перед лицом, и фиолетовые призраки древесных стволов повсюду вокруг.