— Вот, — добавила я новую порцию лести, — вы еще, оказывается, и умный.
— Дык, есть в кого, — смущенно завертел факелом лодочник. — Папаня тоже лодочником был. Он даже лодку сам сделал.
— А сейчас он где?
— Утоп, — горестно вздохнул великан. — На лодке и перевернулся.
— Не на той, что у вас теперь? — насторожилась я.
— На той. Он одну только и успел смастерить.
Теперь я уже откровенно стала жалеть, что встретила этого лодочника. Лучше бы мы с Болтуном сделали плот и поплыли самостоятельно. Вот только вышло бы, наверное, и впрямь самостоятельно — бревна отдельно, мы с ежиком тоже. Оставалось одно: рисковать и надеяться, что снаряд в одну воронку дважды не падает, в смысле, одна лодка два раза не перевернется. Утверждение сомнительное, но все-таки. И потом — забываю все время! — я же теперь ведьма. Наколдую лодке непотопляемость. Вернее, непереворачиваемость, а непотопляемость — нам.
И я сказала со вздохом:
— Ладно, Пувилон, уговорили. Едем.
Ответом было подозрительно затянувшееся молчание. Оно, конечно, знак согласие, но работает ли такое правило в этом мире? И тут я вспомнила кое-что еще немаловажное:
— Только, знаете, платить нам нечем. Но можете с ежиком в «да-нет» по дороге поиграть.
— Не надо платить, — наконец-то подал голос лодочник. Странный какой-то голос — сиплый и глуховатый. Чего это с ним? Расстроился, что не заплатим? — Ты… это… замуж за меня потом выходи, Лава Мирос. Согласна?
— Погоди, — перешла я от неожиданности на «ты». — Это у тебя шутка такая?
— Не шутка. У нас в деревне-то невест не осталось, а ты мне приглянулась. И я тебе тоже, как ты говоришь. А платье мамка новое сошьет, без дырок.
— Как я тебе могла приглянуться, темно же! — ляпнула я первую пришедшую в голову отговорку.
— Главное успел увидеть. У тебя руки-ноги на месте и хрундюка нет.
— А это разве хорошо?
— Конечно. Ноги есть — ходить можешь, руки — стирать-готовить, мужа с детками ласкать…
— Но хрундюка-то нет! — завертелась я, тыча в спину.
— Потому и в жены зову. Ровня мы с тобой, простые люди, без магии.
Я чуть было не ляпнула, что я — вся сплошной хрюндюк и вообще ведьма, но благоразумия не сделать этого хватило, да и новый повод к отказу нашелся:
— Но ведь я странствую!
— Так я подожду. Ты ж сказала, к Похгоболе только, к морю не надо. Поглядишь — и назад поплывем. В столицу же ты всяко не пойдешь.
— Почему это? Странствовать так странствовать!
— Куда мне, деревенщине, в столицу? Да и не пустят.
— Ладно, — нашлась я. — Ты и не ходи. Ты меня снаружи подожди. Я быстро.
Очень некрасиво дарить людям несбыточные надежды, но с другой стороны, это он меня замуж позвал, я не напрашивалась. И согласия пока не давала.
— Сейчас ко мне пойдем, — твердо, как о давно решенном, заявил Пувилон.
— Это еще зачем? — нахмурилась я.
— Ночевать будем.
— Ух ты какой прыткий! Чего резину тянуть, правда? Сразу к делу.
— Ночевка — не дело. Это нужда такая.
— Что-то я передумала тебя нанимать с такими нуждами, — буркнула я. И стала думать, как бы мне теперь от этого женишка отвязаться. Поколдовать, что ли? Опасно. Вдруг козленочком станет. Полутора центнеров весом. Опасно-опасно!
— Так ведь у всех такая нужда — спать ночью, — удивленно вымолвил неудавшийся козленочек.
— Смотря в каком смысле, — осторожно заметила я.
— А в каких смыслах спят? Закрыл глаза и — хр-р-рр! Ну, можно, правда, на спине, на животе и на боку. На двух боках. Сперва на том, потом на этом. Так что да, смыслов много.
— Я убью тебя, лодочник, — тяжело вздохнула я.
— Нет, — помотал головой Пувилон. — Тебе нечем меня убивать. А руками не сможешь.
— У меня есть ежик, он колючий. Ладно, это я уже говорила. И шутки в сторону. Никаких ночевок. Если едем — то прямо сейчас.
— А маме тебя показать? — с потаенной надеждой в голосе сказал великан.
— Что, если не одобрит, не нужна такая жена? — спросила я с ехидцей.
— Да не то чтобы… — смутился женишок, но тут же нашелся: — Так ведь с тебя мерку снять надо!
— Ты все-таки думаешь, перевернемся?
— Почему ты это спросила? — свел брови Пувилон.
— Сам же сказал про мерку. Чтобы гроб заранее сколотили.
— Не г-гроб, а пла-атье, — испуганно проблеял гигантский козленочек. — Не сколотили, а сши-или.
— И это сойдет. В могиле дырок будет не видно.
— Лава, не г-говори т-такое, — зашептал, заикаясь, лодочник. — Не н-надо п-про гроб и могилу. Ночь ведь, с-с-страшно же.
— Аж жуть! — добавила я. — А ты про какое платье?
— Про то, что мамка тебе сошьет, пока мы плаваем.
— Моряки не плавают, а ходят, — почему-то вспомнила я. Вряд ли это относилось к речным лодочникам и их пассажирам, но вдруг.
— По реке неудобно ходить, — снова нахмурился Пувилон, — течение с ног сбивает. А про море ты говорила, что не надо.
— Море не надо, но река нужна прямо сейчас, — сказала я. — Платье пока не горит. А ночевать будем в лодке, это я тоже уже говорила.
— В лодке ночевать жестко. И подушки там нет. И одеяла.
— Ну да, — вздохнула я. — И мамы, чтобы песенку спела.
— Мне мама песен не пела, — буркнул великан.
— А как же она тебя усыпляла?
— На ручках укачивала.
— На руч-к-к-ках? — закашлялась я. — Такого верзилу?
— Я же не таким родился, — проворчал Пувилон.
— Не таким? А что с тобой потом случилось?
— Вырос.
Вот что у него было не отнять, так это присутствия железной логики. Тем не менее было нужно как-то свернуть ее в нужную сторону, потому что ждать до утра я не собиралась — Гоша мог до него и не дожить. Если уже не… Но нет, не думать об этом, не думать!
— Ладно, большой мальчик, — сказала я. — Если ты уже вырос и тебя не нужно укачивать и петь тебе песен, то давай-ка отправимся в путь.
— Ко мне домой?
— К тебе в лодку. И хватит ныть!
— Но ведь ночью темно! — завопил, правда не очень громко, Пувилон. — Только светит луна. И драконов на нас посылает.
— Да ты поэт, — удивилась я. — Или это не стихи, а правда — про луну и драконов?
— Не стихи, — отчего-то смутился лодочник. — Так говорят.
— Глупости, — сказала я. — Там воздуха нет.
— Ты была на луне?! — изумился лодочник.
— Нет, конечно. Тоже от кого-то слышала. Мол, нет там ни воздуха, ни жизни. Одни только кратеры, камни да лунная пыль.
— И драконы, — не отступал от своей версии Пувилон. — Не зря ведь говорит народ: дракон — он на луне живет.
— Опять стихи! — заулыбалась я.
— Нет, — снова засмущался великан, — это нечаянно вышло. Но вообще-то я сочиняю стихи…
— Ты сочиняешь стихи?! — восторженно воскликнула я.
— Да, — потупился Пувилон. — Я даже про тебя уже сочинил.
— А ну-ткать! — приготовилась я к очередной «любови-моркови». Но все оказалось куда глубже.
Лодочник выставил вперед левую ногу, отвел в сторону левую руку, поднял над головой факел и торжественно, с драматическими подвываниями, стал выводить:
— Ты как деревце в лесу,
Как козявочка в носу,
Как цветочек в поле.
Я влюбился, что ли?
— Ну какой же я цветочек? — сквозь стиснутые зубы, изо всех сил стараясь не заржать, процедила я.
— Гуратинка вонючая, — тут же ответил поэт.
— Спасибо, тронута, — поклонилась я и сделала вид, что сморкаюсь, хотя на самом деле давила вырывающийся из меня хохот.
— Вот как раз трогать гуратинку не надо, — предупредил Пувилон. — Она очень красивая и нежная, но если ее тронешь… Но это не про тебя! — опомнился он. — Как раз это не про тебя! Только красота и нежность!
— Ой ли? — прищурилась я, сразу расхотев смеяться. — А ты попробуй, тронь.
— Н-не хочу… — замотал головой лодочник.
— Тогда идем к лодке и не воня… В общем, идем и друг друга не трогаем.
— Нет! — послышалось снизу.
— Ты думал, я про тебя забыла? — наклонилась я к Болтуну.
— Да.
