С удивлением я проводил взглядом медленно уплывающую вверх выломанную часть столешницы, мелкие щепки и куски краски ленивым фейерверком заполнили воздушное пространство между мной и Красновым. Все окружающие предметы, если только не касались моего тела, немедленно застывали в пространстве или начинали очень медленно двигаться по изначально приданным траекториям. Как тот же самый кусок столешницы. Даже воздух, будучи абсолютно прозрачным, в нескольких десятках сантиметрах у моего лица, на расстоянии метра мутнел и начинал искриться мелкими частичками, превращаясь в опалесцирующий туман. Словно моё физическое тело стало каким-то ускоряющим эпицентром, катализатором движения окружающих предметов.
Звуки, что доносились до моих ушей отовсюду, претерпели дикие искажения и невольно заставили морщиться от неприятных ощущений. Трение пенопласта по стеклу в сравнении с этим токсичным оркестром звучало убаюкивающей колыбельной.
Стараясь не думать о том, чего будет стоить моему аватару такой форсаж впоследствии, я переместился к двери, одним махом перепрыгнув стол и наклонившегося над ним чернявого волосатого детинушку. И немедленно оказался за спиной у захвативших меня подпольщиков. А в том, что это были именно они, я ни капли не сомневался.
Наверняка они пошли на столь решительный шаг, зная, что в лазарете им никто не помешает побеседовать с необычным гостем, но уже с позиции силы. Значит, и я могу действовать здесь, почти не скрываясь. Лагерное подполье шутить не любит, и этим людям следует показать, чего я стою. Но лучше бы, конечно, без смертоубийства и членовредительства. Всё-таки, будущие союзники.
Пара шагов, небольшое усилие — и сломанный пополам скальпель лежит на краю изуродованной столешницы. Несколько строго дозированных толчков в грудь — и мои самонадеянные захватчики медленно удаляются от меня в вязком мареве пространства к окружающим стенам.
Следующее действие получилось легко, стоило лишь мысленно сформировать цель. Выход из состояния форсажа, несмотря на мои опасения, прошёл также без серьёзных последствий. Никакой слабости или потери контроля над телом. Возможно, потому что я находился в нём не больше минуты по моему личному времени. Лишь взмокшая на спине от пота гимнастёрка, да лёгкое чувства голода и головокружение говорили о том, что я испытал серьёзную физическую нагрузку.
Я поспешил встать спиной к двери, которая, к счастью, открывалась во внутрь кабинета, и постарался заблокировать любые попытки её открыть, так как вокруг творился настоящий кавардак и на шум могла сунуться подмога. За дверью подпольщики могли вполне поставить человека, а то и двоих.
Трое моих захватчиков приземлились на пол с изрядным грохотом, попутно перевернув стул, тумбочку и свалив чайник. К счастью, не с кипятком. А на Кирьяна ко всему прочему обрушилось содержимое картотечного шкафа, вместе с запылённым графином воды.
Волосатый чернявый мужик с ошалевшим взглядом первым поднялся на ноги, выбираясь из-под стола, зло расшвыривая в стороны куски мебели, размахивая руками и ругаясь по-грузински.
Старший политрук с болезненной гримасой потирал шею, опасливо поглядывая в мою сторону и не пытаясь совершать резких движений. Похоже, товарищу Матвею хватило демонстрации для прочистки мозгов.
— Надеюсь, Матвей Фомич, мы сможем поговорить спокойно и не будем совершать дальнейших опрометчивых действий?
Интересно, кто там толкается в дверь? Семён? Или кто-то ещё, кого он успел посвятить в наш разговор? Краснов в лагере, как и я, всего два месяца. Вряд ли Родин побежал бы именно к нему. Это должен быть кто-то из «стариков». А Краснова просто отрядили прощупать меня, как старого знакомого. Вот только какой идиот решил начать с угроз и физического захвата?
— Семён, угомонись! У нас всё нормально. Просто небольшое недоразумение. Ведь так, Пётр? — Краснов постарался успокоить стоявшего за дверью, и её перестали выламывать.
— Абсолютно верно, Матвей Фомич, — поддержал я политрука, — теперь пусть ваши друзья оставят нас вдвоём и позовут кого-нибудь из ответственных за весь этот бардак, что вы сотворили.
— Не много ли ты на себя берёшь, Пётр? — нахмурился старший политрук.
— Достаточно, Матвей. Мы ведь уже частично касались этого вопроса на этапе. Ещё там, в эшелоне я пытался тебе намекнуть. Но вы почему-то решили, что меня можно взять на арапа. Да, Киря, инструментик свой забери и перед доктором за скальпель от моего имени извинись. А Мамуке Батаевичу, — я кивнул в сторону чернявого мужика, — неплохо бы холодную примочку на затылок сделать. Извини, кацо, не получилось тебя аккуратно уронить. Уж больно вы меня расстроили.
— Э! Откуда меня знаешь, а? — выпучил глаза грузин.
— Кто ж не знает младшего политрука 46-го мотоциклетного полка Калининского фронта, попавшего в плен подо Ржевом в январе сорок второго из-за контузии?
Похоже, я немного переборщил, пытаясь произвести впечатление. Лицо грузина налилось дурной кровью, кулаки сжались до побелевших костяшек. Меня спас Краснов.
— А-атставить! Кирвава, Линчук, немедленно покиньте кабинет! Скажите Семёну, пусть Захара позовёт. Передай, я за Петра ручаюсь, — после того, как грузин и Киря покинули кабинет, Краснов поднялся, потирая грудь, — ну и силищи у тебя, Теличко, словно кобыла лягнула! — и почти не изменив тона, продолжил, — надо бы прибраться здесь, как считаешь? Не то от Василия Ивановича нагорит.
— И то дело, — я помог вернуть повреждённый стол на место, расставить стулья, пока Краснов возвращал на место чайник и чудом не разбившийся графин. Куски поломанной мебели просто сгребли в угол. Тут в дверь постучали.
Краснов впустил невысокого, темноволосого с проседью на висках, мужчину в санитарном халате, чистом, но местами порыжевшем от многократной варки в хлорном растворе.
— Добрый вечер, — поздоровался незнакомец, в котором я с трудом, но узнал секретаря подполья Добрякова. В сети со Сталиной Моисеевной нам попадались лишь его послевоенные фотографии.
Примечательное лицо: высокий лоб, крупный мясистый нос, тонкие чувственные губы и неожиданно большие уши, плотно прижатые к остриженной на лысо голове. И взгляд, спокойный, внимательный, оценивающий. Через стёкла круглых роговых очков, перевязанных на переносице бечевой, без одной дужки, которую заменяла ладно скрученная медная проволока.
— И вам, Захар Степаныч, доброго вечера, — вернул я приветствие вошедшему.
Санитар пододвинул ногой стул и уселся на него, коротко взглянув на Краснова, но обратился в первую очередь ко мне.
— Всё, что вы сообщили Семёну и то, как проявляете осведомлённость обо мне и моих товарищах, ещё не повод принимать вас с распростёртыми объятиями, Теличко. Если вы действительно из разведки, то должны нас понять.
— Что ж, резонно, Захар Степаныч. Тот объём информации, что я выдал старшему писарю при определённых усилиях, затратах времени и сил мог бы быть добыт как специалистами из абвера, так и гестапо. Вопрос только, с какой целью? Внедриться в лагерное подполье? Чтобы выявить участников и отправить в концлагерь? Так не проще ли мне было составить список основных членов «Союза сопротивления» и передать его гауптману Кригеру? А не придумывать сложную многоходовочку с писарем-евреем?
— А вы можете? — несмотря на внешнее спокойствие, голос Добрякова дрогнул.
Вместо ответа, я молча, под напряжёнными взглядами подпольщиков вытянул из куцей стопки на столе клочок желтоватой бумаги, взял карандаш из латунного стаканчика и печатными буквами набросал тридцать фамилий с инициалами. Затем также, не говоря ни слова, протянул его Добрякову.
Тот, пробежав глазами список, поджал губы и, аккуратно смяв в кулаке бумажку, засунул её в карман халата.
— Чего вы хотите, Теличко? — взгляд его был всё так же спокоен. Голосу вернулась уверенность. Н-да-а… Железный мужик. Память услужливо подбросила информацию о его краткой биографии.
Выходец из семьи профессиональных революционеров, вступил в партию эсеров, уже в пятнадцать лет — революционный красногвардеец, в шестнадцать — балтийский матрос, Бутырка, тиф, чахотка, переход к большевикам, занятия живописью, в двадцать один снова Бутырка, но уже одиночная камера и так далее.
