— Не-е-ет! — закричала Зойка. — Не на-а-а-до! — закричала Зойка. Погасите свет!
Почему свет? При чем здесь свет?..
Когда в мозгах полощется окрошка, возможно ли разумное сказать?.. Откуда цитата? Не исключено, из Шекспира.
А свет, между прочим, погас.
— Где я? — испуганно спросила Зойка.
По инерции испуганно, потому что ничего она уже не боялась, все пугалки, как говаривала ее покойная бабушка, давно пораспугались.
— Нигде, — ответил Свен. — Вы же сами пожелали…
— А они?
— Кто?
— Люди. Они как будто прошли сквозь меня со своими мыслями, прошли, протопали, как стадо…
— Наверно, вы того тоже пожелали… А они по-прежнему там. На улице.
— В мире изобилия? Вы что, Свен, коммунизм нам смоделировали? Вот уж спасибо, вот уж не ждали, не гадали, не хотели…
— Если финские плащи и фээргэшные башмаки — это, по-вашему, коммунизм, тогда — да, тогда — простите. Только, полагаю, люди ни о каком таком коммунизме не думают, люди просто-напросто хотели купить, — заметьте, купить, а не взять по потребностям, как в вашем книжном коммунизме! купить то, что хотели.
— И купили?
— Почему бы нет.
— И все, что они купили, у них останется?
— Зоя, милая, это же только модель реальности. Я пытаюсь установить уровень ваших желаний, а значит, готовность общества существовать по принципу «хочу—могу». Поясняю: когда эксперимент завершится, никто из испытуемых даже не вспомнит о виденном.
— И я?
— Вы — нет. Но, если захотите…
— Почему это я — нет?
— Потому что по вашей реакции я и определяю вышеназванную готовность общества.
— Казенно говоришь, Свенчик. Прямо-таки передовица из «Правды»… Зойка опять накалялась, как лампочка Ильича. Все-таки Свен — не наш, не наш, ну точно — инопланетянин с рыбкиной кровью, и вовсе начхать ему на нас, вовсе наплевать и нагадить, экспериментатору фигову!.. Так она сейчас думала, поскольку смена настроений у Зойки всегда происходила мгновенно, без пастельных полутонов: от черного к белому и наоборот. — Только, значит, по моей реакции и определишь?
— И еще по уровню желаний испытуемых.
— А ты о них думал? О людях?
— Я только о них и думаю.
Как накалилась, так и погасла. Выключили. Свен и выключил. Верно, о людях он думает, чего зря заводиться. Другое дело, что думает он о них как-то не по-людски, но это уже — издержки инопланетного происхождения… Одернула себя: неужто веришь, что он — со звезды?.. А откуда? Не из Красно же кокшайска, в самом-то деле… Чужой он. Чужой, чужой, чужой! И чем скорее отвяжется, тем лучше, тем легче. И ей, Зойке, и всем, всем, всем… Сколько у него времени осталось?
Спросила:
— Сколько у тебя еще времени?
Свен пожал плечами:
— Не могу подсчитать. Выключиться сложно, держу эксперимент. Часов пять, наверно. Или меньше…
— Так мало?!
Казалось, только пятнадцать минут назад — не больше! — входила голышом в теплый Атлантический…
— Увы, Зоя, время сильнее нас.
Время всегда было сильнее нас. Только фантасты в своих книгах вольно подчиняли его людям, обходились с ним, как со старым будильником: захотел — на час подвинул, захотел — вовсе остановил. Но и с фантастами время не чикается: и сами они помирают, и книги ненадолго переживают их…
Как хотелось бы Зойке вернуться назад, во вчера, сбежать с работы пораньше, приехать в свой Девятый проезд до темноты и никого не встретить под тополем!
Пусть бы кто другой нашел Свена.
Пусть никто не нашел бы его!
Известно: человек предполагает, а Бог располагает. Вон ведь как выходит: Бог един для всей Вселенной, раз смог он свести в урочный миг двух разных представителей двух разных цивилизаций. Захотел — смог. На то он и Бог!
А Свен-то, Свен куда следом?..
— Зажгите свет! — воскликнула она.
И конечно же сразу же он зажегся, зажглось солнце, все кругом замечательно осветило, и Зойка, сощурившись, вышла в чистое поле, в ромашки, в лебедку какую-то, в травы, травы, травы, которые, как пелось некогда, не успели от росы серебряной согнуться. Согнуться не успели, а трава в поле мокрой была — ну не от росы, ну от дождя, к примеру. Зойка стояла по колено в мокрой и холодной траве, а мимо громыхал товарняк, который вез колбасу от Москвы до самых до окраин. Зойка уже ничему не удивлялась. Она не удивилась и тому, что колбасу вели на открытых железнодорожных платформах, везли аккуратными штабелями, а сама колбаса более походила на свежесрубленные мачтовые сосны. Но в полуметровых в обхвате срезах колбасных бревен легко угадывалась и розовая забытая нежность «докторской», и белые жировые пятнышки «любительской», и темно-вишневая упругость «салями», и раблезианская наглость «ветчинно-рубленой»…
Колбасный сытый дух витал над русским полем. Былина.
Бесконечно шел поезд. Начинался за горизонтом и пропадал за ним. Прогибались, вопили под колесами рельсы, тяжко дышала насыпь, ходуном ходила многострадальная железная дорога, десятилетиями кормящая страну, на ладан дышащая родимая «железка», сработанная, говорят, еще писателем Гариным-Михайловским в промежутке между сочинением романов «Детство Темы» и «Студенты».
Чье это желание? — подумала Зойка.
И сама себе ответила: всехнее.
А приснилось оно, допустим, тому чуваку, что спал сейчас, не раздеваясь, в одноместной камере Зойкиного отеля.
— Все! — отрезала Зойка. — Не могу больше!
Не оглядываясь — черт с ним, со Свеном! — рванулась на насыпь, как Анна Каренина, в секундной тьме проскочила ее и возникла на Божьем свете — на тротуаре перед старым, малость облупившимся, но вполне еще справным домом, перед явно парадным подъездом, поскольку над ним висела доска с блеклой надписью: «Дом ребенка». А на ступеньках крыльца стояла пожилая благообразного вида женщина и ожидающе смотрела на Зойку.
— Здравствуйте, — машинально сказала Зойка.
— Вы опоздали, — строго сказала женщина.
— Куда? — удивилась Зойка.
— К раздаче.
— К какой раздаче?
Женщина не ответила, открыла парадную дверь и вошла в дом. Зойка загипнотизированно двинулась следом. Да впрочем, плевать ей было, куда идти, лишь бы вырваться, выкарабкаться из колбы, в которую Свен — кстати, где он? — запихнул ее, и всех остальных виновных—невиновных запихнул, гад, и разглядывает, изучает: на что они все сгодятся? А на что они все годились? Да ни на что не годились, не пофартило Свену… Но где же он, где? Отстал? Заплутал в лабиринте супержеланий, растерялся, плачет, «ау!» кричит?..
А женщина спешила по приютскому коридору, и Зойка зачем-то не отставала, более того — страшилась отстать. До странности тихо было в доме, где, по разумению Зойки, все ходуном ходить должно. В коридор выходило множество дверей, Зойка мимолетно заглядывала за них и видела пустые комнаты, заставленные пустыми Малышевыми кроватями. Даже постельного белья не было — только голые матрасы, от детских ночных конфузов потерявшие первоначальный цвет. И окна без штор, и полые шкафы с распахнутыми, зудящими на сквозняке дверцами, и пластмассовые мишки, зайцы, паровозы, брошенные впопыхах, забытые, поломанные. Уронили мишку на пол…
