Жарко!
Может быть, именно поэтому, сморенные зноем собаки не учуяли пришлеца? Он вошел в поселение никем незамеченный и медленно брел по дороге, загребая ногами пыль.
— От магов дэйн спасет всегда, то знают млад и стар,
Он уничтожит без труда творца запретных чар…
Путник остановился в нескольких шагах от маленькой певуньи и замер, словно заслушался безыскусным мотивом. Осунувшееся темное лицо, иссеченное глубокими бороздами стариковских морщин, окаменело. Только растрескавшиеся губы сжались в тонкую линию, а ладони — в кулаки. Да еще старый шрам едва заметный в складках морщин, стал белее.
Мужчина судорожно вздохнул и посмотрел на свои руки. Кончики пальцев стремительно сковывал мерцающий иней. Странник медленно разжал кулаки. Растер холодными ладонями уставшее лицо, в попытке взбодриться и успокоиться. Все ведь правильно она поет. Дэйны и впрямь защищают от волшебства, подчиняясь укладу, завещанному людям от богов. Стоят на страже порядка. Вот только цена этого порядка уж слишком высока. И платили ее не жители деревень или городов, не служители храмов, и уж точно не сами дэйны или видии.
«Уймись». И сразу попустило. Во всяком случае, глухая непримиримая ярость как‑то поугасла. Холодный голос трезвого рассудка, эхом отозвавшийся в больной голове, прозвучал вовремя. Ой, не надо еле живому путнику думать о справедливости. Нет у лишенца права рассуждать о божественнном провидении. Да и пользы от подобных мыслей никакой. Маета одна.
Поэтому странник шагнул прочь от безмятежно играющего ребенка. Шагнул… и остановился. Видимо, недостаточно он успокоился, потому что ноги против воли понесли его ближе к девчушке.
Вот ведь птаха беспечная! Она заметила незнакомца лишь тогда, когда мрачная тень упала на почти готовый шалашик. Девочка вскинула голову, жмурясь против солнца. Курносая. И верхняя губа трогательно вздернута. Ни испуга, ни оторопи.
Смотрит на чужака с любопытством, даже прикрылась ладошкой от слепящих полуденных лучей. Взрослый, как взрослый. Только тощий, запыленный, весь в морщинах, а седые патлы сосульками висят вдоль лица и спадают, не убранные, ниже плеч.
На мгновение ему показалась, что она не боится… Темный соблазн, неодолимый, выматывающий душу, подтолкнул мужчину сделать еще один — последний — шаг и протянуть девочке руку.
Такая чистая… такая легковерная… ребенок… Обмануть ее не составит труда, пока эти ясные яркие очи глядят в его — погасшие и пустые.
В этот самый миг глаза маленькой певуньи (которая уже и позабыла петь!) широко распахнулись — дитя увидело, что на правой руке мужчины нет мизинца. Несчастная дернулась, чтобы сбежать, но уже попала в капкан пристального взгляда. Пухлые ручонки разжались. Лыковая кукла упала в траву.
Да, иди сюда, дитя, ближе…
Она поднялась, глядя огромными глазами, в которых застыл страх. Шагнула вперед, даже протянула ручонку, готовая принять его дар…
НЕТ!
Мужчина резко закрыл глаза, испугавшись сам себя, и отшатнулся, разрывая связь. Девочка хлопнула ресницами, в затуманенных зрачках выспыхнул запоздалый ужас.
Очнулась.
Заплакала от обиды и страха, бросилась прочь, путаясь ногами в подоле рубашонки, боясь оглянуться — вдруг он гонится следом?
Он не гнался. Остатки сил, что еще теплились в измученном теле, ушли на то, чтобы противостоять Злу, живущему внутри. Жажда, голод, усталость, отчаяние — все смешалось и в этой жгучей смеси хотелось захлебнуться, ведь избавиться от нее, выплеснуть или даже просто разделить с кем‑то другим не получится. Слишком долго ждал. Слишком долго шел…
— Эй! — резкий окрик заставил мужчину разлепить сомкнутые веки.
Солнце сияло чересчур ярко. Слепило, усугубляло головную боль и жажду. Но все же сквозь обжигающе-ослепительный свет получилось разглядеть высокого крепкого и явно рассерженного парня, спешащего к чужаку. Лет семнадцать ему было. Не больше.
— Ты чего сестру напугал?! А ну…
В этот самый миг, когда грозное молодецкое «ну» должно было перейти в крепкий удар, вышибающий из полуживого странника остатки сознания и страданий, тот вскинул навстречу разгневанному заступнику обе руки.
Парень осекся и как‑то сразу сжался — лишенные мизинцев ладони повергли его в оторопь. Он даже попятился, но через миг все же совладал со страхом, остановился, нахмурился, и вновь шагнул вперед. Правда уже без прежней решимости.
— Чего надо, бездольный?! Ты тут не нужен!
— Позови старосту, — едва слышно прошептал чужак.
Бушевавшие в нем боль, гнев, усталость, отчаяние уже побеждали рассудок, затапливали его глухой злобой. Еще немного и…
Похоже, стоящий напротив юноша это понял, потому что бросился прочь, испуганно оглядываясь на шатающегося из стороны в сторону пришлеца.
Миг. Другой. Как долго они не идут! И солнце… солнце так печет… А во рту совсем пересохло, уже и язык не помещается, хочется вывалить его по-собачьи… И сердце так гулко тукает в висках, что можно оглохнуть. Мужчина снова закрыл глаза. Он не видел, как из дома напротив, крепко ругаясь и на ходу подтягивая штаны, бежит староста — кряжистый, совсем седой, но при этом подвижный и крепкий мужик с кустистыми бровями и поджатыми от досады губами. Вот он остановился напротив шатающегося путника, окинул настороженным взглядом по-прежнему вскинутые беспалые руки.
— Знахарь? — с какой‑то затаенной надеждой в голосе спросил староста, приглаживая рукой всклокоченные волосы. И в сердцах выматерился, когда чужак в ответ отрицательно покачал головой.
— Выгони его, бать… — с благоговейным ужасом прошептал стоящий рядом парень, но тут же умолк, когда отец шагнул вперед.
Без слов поняв, чего от него хотят, странник слегка повернул голову, открывая на обозрение свой шрам — длинный и грубый, тянущийся от левого виска вниз по скуле, шее и так до самого кадыка.
— Грехобор… — выдохнул староста и резко повернулся к сыну. — Живо! Освободите с братьями водяную мельницу. Поставьте туда три пустых ведра, а одно наполните зерном! И принеси семь грошей. Чего стоишь, дурень?!
«Дурня» как ветром сдуло, а его родитель стремительно обернулся к виновнику переполоха и спросил:
— Сам дойдешь?
Тот в ответ только кивнул. Говорить сил уже не было. А потому он медленно двинулся вперед, загребая немеющими ногами дорожную пыль. В голове уже не осталось связных мыслей, только одно стремление — дойти. Потому что если не сможет…
Староста семенил следом, не зная, чем помочь жалкому доходяге, который мог сгубить всю деревню. Грехобора нельзя касаться, так что, как бы ни хотелось дотащить эти живые кости до мельницы самому, приходилось лишь растерянно бежать след в след, крыть проклятого сквозь стиснутые зубы и надеяться, надеяться, что дотащит себя проклятый.
