Есть такие, где дети, мальчики, все равно желанны. Все равно стая, все равно свои волчата, своя кровь. Есть привязанность и чувство родства. А есть такие, где сыновья — мусор. Побочные пустышки, от которых все равно никуда не денешься, сколько-то, да родится до ценной девочки. Женщины-оборотни, Ева, должны плодиться до тех пор, пока не появится наследница. Одним словом… я был сыт, обут, одет и обучен. Но не любим, даже ненавидим. Мать мечтала, что станет той редкой счастливицей, которая первенцем сразу родит дочь, и это избавит ее от долга изматывающих родов и никому не нужных ртов. А появился я — ее разочарование. И оно было таким сильным, что она не решалась беременеть еще десять лет. И то — вынудили другие. Пригрозили лишением голоса на совете. Так появилась Елена.
Тут Нольд с усмешкой поправился:
— Сестра ненавидит свое имя, как я, и как только не переделывала — Еля, Лена, Алёна. А когда я стал коротко звать ее Лёна, она обрадовалась. И оставила… ты представить не можешь, какое для меня было счастье, когда она родилась. Даже бессловесной малышкой, сияла, как звездочка, и тянулась ко мне. Мне улыбалась, на руках никогда не плакала, и я всегда чувствовал, что сестра меня любит, даже если еще не может об этом сказать. Мать возненавидела еще больше. Но и дочь она не полюбила. Ценная девочка, да, пылинки сдували и берегли, растили как… сокровище, ресурс, инкубатор с золотыми яйцеклетками — но не как человека. За ней видели функцию, а не личность. Если я в семье — мусор, то она драгоценный камешек. И оба мы — вещи. И только друг для друга — семья. Я учился на пятидневке в специнтернате, и всегда ждал одного — выходных, когда могу с ней увидеться дома. Она, букашка, и в свои пять-семь лет умела меня слушать и даже немного воспитывала. Поступив в университет после, ездил домой при любой возможности, только бы повидаться. А потом…
И в сумерках увидела, как Нольд почернел и скривился. В нем отразилось и бешенство, и отвращение, и еще что-то, что хорошим чувством не назовешь.
— Когда ей исполнилось тринадцать, мать стала выражать сильное недовольство приездами. Терпела год, выдумывала разные предлоги, отправляя Лёну в санатории или лагеря, к сородичам, куда угодно, лишь бы подальше. Потом не выдержала и призвала другие семьи вмешаться и огородить ее, потому что я и без того странный и поступаюсь правилами. Налепила клеймо урода.
— Странный? Для своих?
Нольд хрипнул утробной злостью. И передохнул, прежде чем объяснить:
— В интернате мы сдружились с Яном. Прежде знали друг друга формально, мы все друг друга по родовым ветвям знать должны, но там познакомились и стали общаться. А он — изгой. Инвалид-перевертыш, «грязный выродок» Такого даже по имени звать среди наших считалось позором. А я сдружился. Со сверстниками и старшими в интернате дрался люто, когда один, если пытались проучить одного, а когда и плечо к плечу с Яном, если нападали на двоих. Кроме этого, отступился от правила — стать чиновником или банкиром. Хорошие фамилии нельзя позорить служением обычным людям, нужно работать, отдавать деньги и быть ресурсом для матери. А я захотел стать Инквизором, и поступил учиться на него. Знали бы они, что дело обстоит хуже заявленного… я собирался не ловить некромантов, а помогать им изнутри системы, сделав ее хоть отчасти орудием этой помощи. Полузвери некромантов ненавидят и не считают за людей в большей степени, чем все остальное общество… Один Ян знал тайну. Разделил идею и стал рваться в полицию, чтобы стать мне помощником с силами другой службы. Понимаешь, Ева, каким я был плохим отпрыском?
Я качнула головой. Но Нольд и так видел, что я понимаю, хоть подобного гонения среди своих никогда не переживала. Оказывается, общность и сплоченность, какой у некромантов не было и в помине, имели свою темную сторону.
— Я с Лёной виделся очень редко. Трудно было идти против негласного заговора, когда мать подстраивала ее отъезды с моими приездами домой. Может быть, просто запирала подальше, прятала. Меня это выбешивало. Я собирался… не знаю. Выкрасть. Увести с боем. Но если бы я сделал это до ее совершеннолетия, меня бы судили по законам клана, и лишили бы всего, вплоть до жизни. — Нольд помолчал, и совсем тихо продолжил: — Сестра восполнила все, чего я был лишен. Всего женского, чуткого, ласкового. Младше на десять лет, а заботилась обо мне по-матерински. Как старшая сестра, как подруга, и я ей — как друг и по-настоящему брат. Мать отняла у меня буквально, семью… И сейчас держит Лёну где-то, где ни я, со своими связями, ни Ян со своими не можем вычислить.
— А если ее выдадут замуж, то капкан совсем схлопнется? Заставят рожать от нелюбимого человека ради появления наследницы?
— Да. Мать тоже ждет, когда ей исполнится восемнадцать, уже нашла кандидата из богатых и холостых.
Я держала чашку с остывшим кофе в руках, вцепившись в ту от напряжения обеими руками и вникая. Но при этих словах обалдело опустила ее на стол и не поверила в то, что услышала. Что значит — «исполнится»?
— Ей…
— В августе будет. Времени осталось чуть-чуть.
— Тебе… только двадцать восемь? Ты младше меня?!
— Да, и что?
— Великий Морс! Ты выглядишь на тридцать с гаком! На сорок! Я была уверена, что ты старше меня лет на пять-семь, а не наоборот.
— Я северянин, и я полузверь, мы взрослеем раньше и выглядим старше. Сочетание факторов. А это что-то меняет?
— Нет, но очень внезапно! Почему раньше ни разу не говорил?
— Зачем?
Нольд искренне изумился, а я даже не смогла объяснить — действительно, зачем? Воспринимать его пареньком, который чуть взрослее Вилли, все равно бы не смогла. А вот о себе, как о старухе, наверняка бы начала думать. Вместо ответа пожала плечами, постаравшись принять равнодушный к этому факту вид. Укрылась чашкой, допивая последний глоток.
— Еще одно — я представлю тебя сородичам. Теперь ты Ева Нольд, и они должны принять тебя по всем нашим законам как мою жену.
Кофе брызгами улетел обратно — частью в чашку, частью на стол. Я закашлялась и хлюпнула носом, а Нольд, как будто ничего необычного не заявил, дотянулся и заботливо постучал ладонью между лопаток.
— Еще ни один мужчина полузверь не приводил женщину. Меня — загрызут все…
