изнутри послышался слабый стон, он скинул письма на пол и прижал ведьму к себе.
Хэла попыталась вырваться, потом из глаз потекли слёзы, Рэтару показалось, что она стала теплеть, а потом, к его невообразимой радости, открыла глаза.
Увидев Рэтара, ведьма сначала нахмурилась, и он на мгновение испытал то пугающее отчаяние от пустоты, которое скрутил его там в лесу, когда Хэла запретила к ней прикасаться, жёстко и не принимая возражений. Но мгновение, длившееся похоже вечность, прошло и она его обняла.
— Хэла, родная, ты вернулась, — Рэтар прижал её к себе, целуя в шею, плечо, обнимающие его руки.
Ведьма не ответила, лишь разрыдалась, но это можно было пережить. Слёзы можно. А вот, что будет, когда она придёт в себя, когда успокоится?
— Скольких я убила? — спросила Хэла, когда стихли рыдания.
Мог ли Рэтар ей соврать? Нет, но сказать правду тоже было страшно.
— Шестьдесят одного, если считать с теми, что были в Трите, — честно ответил феран и почувствовал, как ведьма сжалась, физически ощутил это желание вырваться из его рук, потому что стало жутко от себя самой.
— Шестьдесят одного, — повторила ведьма изумлённо, когда он не пустил.
— Хэла, послушай, я знаю, что это такое…
— Нет. Это чувство. Я же чудовище, я убила людей просто затушив их жизненный огонь, как свечки на праздничном торте задула, — и вот тут она стала вырываться, осознание накрыло её осязаемой волной и Рэтар прижал её к себе сильнее.
— Хэла, ты не чудовище, — ему было больно, потому что ей больно. — Послушай меня, Хэла…
— Нет, нет! — из глаз снова потекли слёзы. — Ты не понимаешь, я же теперь не остановлюсь… я же теперь буду всех убивать, это же… мне такой и жить нельзя!
— Нет, родная, — но она мотнула головой, упрямо не желая слышать.
— Я в лесу Брока хотела убить, — всхлипнула она, потом издала какой-то жуткий звук и взвыла. — Это потому что чёрные такие…
Как он её понимал. Потому что это чувство было самым жутким и прекрасным одновременно — чувство власти над чужой жизнью.
— Хэла, родная моя, послушай меня, прошу тебя!
Но ведьма мотала головой и пришлось применить силу, чтобы успокоить и заставить слушать. Феран встряхнул её и заглянул в глаза.
— Я знаю, что это за чувство, знаю. Слышишь меня, — рыкнул он. — Но, Хэла, нет. Ты не чудовище, и… да, это невероятное чувство, оно пахнет триумфом, всепоглощающим торжеством, который проникает внутрь и порой совершенно невозможно остановить себя. Но разница между чудовищами и нами — мы сожалеем. Ты испытываешь боль, потому что сделала то, что должна была сделать, Хэла.
Ему так печально было жать её, но боль от осознания, истерика, что душила её, не давала иной возможности достучаться до сознания женщины.
— Они умерли бы, я не позволил бы уйти ни одному из них, — отрезал Рэтар, — потому что мне не угрожают, меня не шантажируют, мне не ставят условий. Ты подарила им быструю и простую смерть, а я выпотрошил бы каждого, Хэла. Я залил бы тот лес кровью, слышишь? И кто из нас чудовище? Кто из нас двоих убийца? Настоящий?
— Рэтар, — она мотнула головой, но в глазах была эта бездна и он понимал, что даже если она сейчас осознает его слова, пропустит их через себя, испугается его, пусть — лишь бы у неё не болело.
— Ты сожалеешь, потому что ты вынуждена была сделать то, что сделала — в Трите, в лесу, — проговорил феран мягче. — Могли пострадать ещё люди. И ты всё ещё не обычная чёрная ведьма, без сожаления и сомнения творящая зло, Хэла. Эка жива, девочка её жива, а сколько бы людей пострадали от теней в доме? И Брок, Хэла, ты может и хотела его убить, но не убила — он жив! Чудовища, родная, не останавливаются. И не плачут, потому что горько и стыдно.
Она хотела ответить, но Рэтар не дал — поцеловал её.
С того запрета в лесу, всё внутри холодело от осознания, что, а вдруг, этот запрет Хэлы теперь навсегда. И он никогда больше к ней не прикоснётся, никогда не обнимет, не поцелует, не будет близок. Это кромсало, рвало на части. Рэтар ведь никогда не был так зависим… от чего? От близости, от женщины, от потребности в чужом тепле?
Но Хэла… её хотелось рядом всегда. Если бы не здравый смысл — он бы её от себя вообще не отпустил ни на мгновение. Сначала хотел искать причину, потому что ему нужна была причина, по крайней мере раньше, или скорее в других вопросах, но с Хэлой причина была не нужна. Кажется, как увидел — пропал. Бывает такое? Да и рваш с этим.
Хэла поддалась, не оттолкнула, не вырвалась. Так отчаянно хотелось её согреть, потому что всё ещё была ледяной, дрожала. Но дрожь уже была не от холода. Загорелось возбуждение, откликнулось на его ласку.
Почему-то всплыло воспоминание — это гневное лицо ведьмы, когда он вернулся в дом, после её приказа его покинуть, ослушался и она была зла, но и испугалась за него. Такая она была в тот момент яростная. И несмотря на дикость ситуации, внутри была какая-то необъяснимая гордость — это его несносная ведьма.
А сейчас, как бы не хотелось взять её вот в этом неудержимом страстном желании обладания и уж, когда отпустило, потому что запрет не навсегда, потому что всё равно она в его руках становится мягкой, ранимой, слабой, но пришлось быть аккуратным, осторожным, из-за того, что та грань сознания, до которой он достучался, была хрупкой, ломкой. Рэтар даже не был уверен, что прав, вот так напирая со своим желанием.
Но ведьма согрелась, стала тёплой, снова живой — поддалась, растворилась в нём, значит был прав.
После близости Хэла уснула, а Рэтара снова стали нещадно грызть тревога и сомнения. Он выбрался из постели, оделся и, устроившись на полу возле кровати, погрузился в изучение писем наёмников и попытку их перевести.
— Что это? — спросила Хэла, совсем охрипшим из-за рыданий и сна голосом.
Ведьма перевернулась, легла на живот, так, чтобы видеть, что он делает. Сначала потёрлась щекой о его шею сзади, словно фицра, потянулась, устроилась в постели поудобнее, потом положила голову на сложенные руки. От этих её мягких действий захотелось снова сгрести её в объятия, но феран сдержался.
— Письма, что были у наёмников в лесу, — осторожно ответил он, надеясь, что ей не станет снова плохо, но готовый снова успокаивать. — Хотим перевести, может поймём, что случилось
