Так что он все еще был с нами, когда пять лет назад астероид ударил по Европе, стер весь континент и посеял хаос в окружающей среде, вместе с тем уничтожив экономику и правительства по всему миру. Когда моя мама, а позднее и папа умерли, мы с Джексоном научились работать сообща, чтобы поддерживать деятельность фермы. Он как никто другой выбешивает меня, но я больше не срываюсь на нем.
Не так, как раньше.
— Мне хотелось пройтись и размять ноги, — говорю я ему. — Мне невмоготу весь день торчать в доме.
Это не оправдание. Мне не нужно оправдывать свои решения. Скорее, это объяснение и жест щедрости, поскольку я даю ему шанс понять.
— Тогда ты не могла бы хотя бы надеть побольше одежды? — бормочет он, очевидно, принимая это объяснение. — Эти сиськи — довольно большой отвлекающий фактор.
Мне нравится считать себя хладнокровной, циничной и слишком повидавшей всякое, чтобы реагировать на такие комментарии. Но это не так. Я тупо ахаю и смотрю на себя. На мне нормальная одежда — майка и зеленые камуфляжные штаны, которые я купила еще в шестнадцать. Это одни из немногих брюк, которые до сих пор мне подходят. С тех пор мои груди и попа стали больше, и благодаря увеличившемуся количеству еды в этом году, моя одежда уже не такая свободная. Моя майка правда оставляет открытыми руки и плечи, а поношенная ткань упрямо льнет к грудям.
— Хэму всего семнадцать, — продолжает Джексон, бросив на меня холодный взгляд искоса. — Как по-твоему, о чем он думает вместо работы, когда заявляешься ты?
— На мне нормальная одежда, и я пробыла там всего минутку. Он на меня не пялился. Если хочешь волшебным образом сотворить для меня другую майку, в которой будет комфортно в такую жару, то я подумаю. А до тех пор буду носить то, что есть, а другие люди пусть сами несут ответственность за свои глаза.
Я прибавляю шагу. Явно жалкая попытка, потому что ноги Джексона намного длиннее моих. У него густые каштановые волосы, которым он позволяет отрастать ниже подбородка, а потом отрезает. Сейчас они отросли примерно наполовину, и он убирает их от потного лица, после чего хватает меня за руку и вынуждает остановиться.
— Что происходит, Фэйт?
Я моргаю.
— В смысле что происходит?
— С тобой что происходит? Я что-то должен знать? Почему ты внезапно раздаешь обеды и вызываешься на вылазки за припасами? Есть причина, по которой ты не хочешь находиться в доме? — его глаза всматриваются в мое лицо с торопливой пытливостью, и это искренне нервирует.
Однако это вызвано не личной заботой. Это очевидно. Скорее он хочет знать, вдруг что-то в нашем упорядоченном мире пошло наперекосяк, и тогда он живо приколотит все на место.
Я опускаю глаза, чувствуя себя обнаженной, раздраженной и неловкой. Обычно я лучше держу все при себе, но Джексон всегда был чертовски наблюдательным, и он знает меня так же хорошо, как я знаю его.
Правда в том, что в последнее время я не могу найти покоя. Я чувствую себя дерганной. Загнанной в ловушку. Мне хочется куда-нибудь пойти. Сделать что-нибудь. Убраться куда-нибудь на время.
Я хочу, чтобы что-то изменилось.
Но поскольку я не знаю, чем вызвано это чувство, я также не знаю, как это исправить.
Джексон тоже не может это исправить, так что нет смысла признаваться ему.
— Ничего не происходит, — говорю я, встречаясь с ним не дрогнувшим взглядом. — Мне еще три обеда разнести надо. У тебя работы нет, что ли?
Его губы тонкие, мягкие, и рот выглядит чуточку великоватым. Он презрительно кривится и бормочет:
— Больше никого не отвлекай.
— Да иди ты на х*й, Джексон, — моим словам недостает запала, пока я ухожу от него. Я раньше так злилась на его холодную отстраненность и едкие комментарии, что кричала на него и однажды даже отвесила пощечину. Но у меня попросту больше нет энергии, чтобы злиться на него.
***
После обеда я проверяю людей, пекущих хлеб на кухне, и их прогресс меня радует.
Моим родителям было уже за сорок, когда они родили меня. Они были оптимистичными и наивными благодетелями, вечно ищущими новую миссию. Они построили эту ферму в попытках жить вне цивилизации, так что тут есть колодезная вода, канализация с ручным управлением и компостные туалеты, что дало нам преимущество, когда вся американская инфраструктура рухнула, и местные территории утратили электричество и водоснабжение. Сколько себя помню, мы в Новой Гавани выращивали пшеницу, мололи ее в муку и пекли хлеб, а также всегда разбивали огромный сад с овощами. Слой пыли, поднятый в воздух астероидом, заслонил солнце на целый год, остудив мировую температуру, и какое-то время выращивать что-либо было проблематично. Но ситуация улучшается. Небо снова стало почти голубым. И в этом году мы вырастили неплохой урожай пшеницы, так что есть предостаточно муки для хлеба.
— Все выглядит здорово, — говорю я Кейт, одной из «проблемных подростков», которых приютили мои родители, и потому она была с нами с самого начала. Она знает об управлении домом и фермой почти столько же, сколько и я. — Спасибо всем. Отличная работа.
Лэнгли, застенчивая и симпатичная пятнадцатилетняя девушка, краснеет от комплимента, а Мэйсон кивает в своей добродушной манере.
— Когда доделаете последнюю партию, возьмите перерыв и разделите меж собой буханку. Там со вчерашнего вечера остался яблочный джем. Можете доесть, если хотите.
Приятно слышать удовольствие, вызванное моими словами. У нас впервые за несколько лет есть лишняя еда, чтобы позволить себе полакомиться.
Мгновение спустя я добавляю:
— Элайджа все утро полол сорняки в саду. Можете поделиться буханкой и с ним тоже.
Когда остальные возвращаются к работе, я тихо спрашиваю у Кейт:
— Кто-нибудь проверял Молли?
— Я заглядывала около часа назад. Она спала.
Кивнув, я ухожу с кухни и иду по коридору, остановившись у двери в крохотную комнату, которая ранее служила кладовкой. Мой папа переделал ее в «палату для больных», когда моя мама заболела через год после Падения. К тому моменту не осталось работающих больниц или доступных докторов, так что нам пришлось заботиться о ней дома. Мы так и не узнали, что с ней случилось. Скорее всего, какая-то инфекция, которую наверняка можно было легко вылечить. Но она неделями мучилась от лихорадки, так и не поправившись. Только слабела и слабела, пока не умерла.
После нее было немало других заболевших. Пыль и пепел в воздухе вызывали проблемы с легкими по всему миру, и это убило не меньше людей, чем ураганы, землетрясения и приливные волны, ожесточенно атаковавшие Землю после Падения. Тогда еще были трансляции, и эксперты прикидывали, что за первый год вымрет минимум половина населения мира. Сейчас, наверное, погибло уже больше. Когда мне было шестнадцать, на ферме жило двадцать семь человек, включая мою семью, приемных детей и наемных рабочих (которые делали большую часть фермерской работы, потому что тогда дети выполняли лишь несколько базовых дел по дому). Из них в живых осталось только пятеро.
Молли — одна из этой пятерки. Несколько месяцев назад она угодила ступней в наш мини-комбайн, и ее ногу разворотило. Мы изо всех сил старались ее лечить, но лучше не становилось, и теперь инфекция уже проникла в ее кровь.
Она не спит, когда я вхожу в палату для больных, и слабо улыбается мне.
— Фэйт. Привет.
— И тебе привет. Как себя чувствуешь? — мои руки действуют нежно, когда я смачиваю ткань в ведре воды, которое Джексон утром принес в комнату, и протираю бледное липкое лицо Молли.
— Хорошо. Я хорошо держусь.
Это ложь, и мы обе это знаем. Ее лихорадка то поднимается, то спадает, но больше не уходит полностью. И скачки температуры становятся все выше. То же самое происходило с моей мамой, так что нельзя не заметить ухудшающуюся тенденцию. Сейчас она не бредит, но явно мучается от боли и с трудом держит глаза открытыми.
Мое горло ноет. Молли — моя ровесница, и она была моей подругой с тех самых пор, как мои родители ее приютили. Я иду к баночке с тайленолом на полке и бросаю пару таблеток на ладонь.
